Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

И все-таки настоящие знатоки конного дела отдавали предпочтение Игреньке: он, пожалуй, напористее и выносливее, а скачка между победителями предполагалась завтра уже на более длинную дистанцию. Эти рассуждения немало льстили не в меру разыгравшемуся самолюбию хозяина Игреньки — ключиковского бая Кабыра, который, враз опьянев от вина и радости, все еще косолапо топал сапогами и вскрикивал:

— Мой конь! Мой конь! Мой! Мой!

Одутловатое лицо Кабыра лоснилось, в уголках полных губ закипала слюна. Обида за необласканного мальчонку и сам вид неоправданно счастливого бая вызвали у Ивана злость. Он оправил пояс, резко повернулся к торжествующему Кабыру и проговорил чуть подрагивающим от волнения голосом:

— Хвастун ты! Я обгоню твоего жеребца!

— Обгонишь? — продолжая притопывать, хрипло рассмеялся бай. — А ну, веди-ка своего коня!

Иван много раз слышал о неимоверной хитрости корыстолюбивого Кабыра. Не было в улусе человека, которого так или иначе не обманул бы Кабыр, а батракам он вообще не платил ни копейки — такое уж у него было правило.

— Какой приз? — спросил бай.

— Побежденный отдает барана! — кто-то негромко подсказал из толпы.

Кабыр куражливо рассмеялся и кривым пальцем ткнул в грудь Ивана:

— Есть у тебя баран?

— Есть! — запальчиво ответил Соловьев, рассчитывавший только на свою победу. Если же он вдруг проиграет поединок, ему придется позорно бежать отсюда.

— Лучше уехать, оказывается, — шепнул товарищу Мирген, которому не хотелось больше скандала.

— Давай своего коня! — кичливо сказал Кабыр. — Я посмотрю!

— Зачем коня? С Игренькой побегу сам.

— Дурной ты человек, — высоко вскинув кисточки синих бровей, заключил Кабыр, считая предложение Ивана обыкновенным розыгрышем. — Сорока ищет сбитую спину, а ты отговорку!

Луг взорвался громовым хохотом, перешедшим в сплошной рев. И ловко же подшутил над баем русский! Пусть знает Кабыр, как похваляться на миру. В улусах долго будут говорить об этом!

А Иван выискивал в толпе человека, который бы объяснил Кабыру и всем здесь, что Соловьев вовсе не шутит, что в самом деле есть такая народная игра. Конечно, если бежать далеко, на полверсты и больше, пешему ни за что не устоять против породистого коня. Поэтому дистанция выбиралась самая короткая — всего двадцать или тридцать саженей. Пеший выигрывал какое-то время в начале поединка и на повороте. Но хватит ли этого выигрыша для победы — это всегда решалось в напряженном состязании. Игренька был легок на скаку и увертлив, послушен в управлении, обогнать его непросто, но жребий брошен — отступать некуда.

Понимающий человек нашелся. Им оказался низкорослый хакас со светло-бурым круглым лицом. Он был в ситцевой синей рубахе, выгоревшей на спине добела, и в рыжих броднях, обвязанных ниже колен ремешками. Хакас снял замусоленный картуз, обнажив жесткие, сразу рассыпавшиеся волосы, и церемонно поклонился сначала Ивану, затем всем прочим:

— Видел такую игру, братиска, и знаю ее честные правила.

— Он знает правила! — возбужденно прогудела толпа.

— Меня зовут Муклай. Трудно тебе бежать с Игренькой. У Кабыра и в самом деле хороший конь. Тебе лучше отказаться, пока не поздно, — предупредил хакас Ивана. — Но вольному — воля, ходячему — путь.

Когда Муклай принялся обстоятельно рассказывать о мало известной у хакасов игре, его слушали, то недоверчиво, то восхищенно покачивая головами. Успевшие порядком захмелеть хозяева скакунов наперебой, поднимаясь на цыпочки и отталкивая локтями друг друга, стали предлагать для состязания своих коней. Им казалось, что в любом случае должен выиграть конный. Но Иван затеял спор с Кабыром и потому отвергал все другие предложения.

— Значит, баран, — напомнил Соловьев Кабыру.

— Баран, — торопливо подтвердил тот.

Муклай отмерил двадцать пять саженей, с силой воткнул в сухую землю березовый кол и попросил людей расступиться пошире, чтобы не мешать поединку. Затем нашли Игреньке подходящего наездника, а Иван разделся, сняв с себя френч и нижнюю рубаху, стащил с ног сапоги.

Муклай, как заправский судья, с достоинством оглядел всех и хлопнул в ладоши, и бег начался. С места они рванулись сразу, почти одновременно, человек и конь. Затем Иван, несмотря на все свои немалые усилия, стал понемногу отставать и уже пожалел, что ввязался в эту историю. Но у березовой вешки он повернулся в какую-то долю секунды, а затем летел пулей назад, ничего не замечая вокруг и ничего не соображая. Встречный тугой ветер мешал ему. Распаленное сердце готово было вырваться из груди, а стальные копыта белогривого коня часто секли каменистую землю уже совсем рядом, за Ивановой спиной, Иван чуть косился то налево, то направо, в голове билась, пронзительно звенела одна мысль:

«Скорей! Скорей! Скорей!..»

Иван увидел протянутые к нему машущие руки и раскрытые рты, людской рев валом налетел на него, ошеломил, заставил Ивана наддать еще, вытянуться в струну. И гибкое его тело метнулось в последнем сильном рывке и замерло в чьих-то крепких объятиях.

Долго еще галдел, безумно ликовал и суетился пьяный луг. Ивана, первым пересекшего заветную черту и забывшего всякую опасность, дружески поздравляли, со всех сторон ему подносили полные стаканы араки, его назойливо звали в компании. Но сейчас он не хотел пить, он был чуть жив от усталости и, когда вырвался из объятий новых дружков, с полученным бараном немедля направился в овраг, где его уже поджидал Мирген. Ноги у Ивана гудели и подкашивались, но отдыхать было некогда, следовало как можно скорее убираться отсюда.

— У, Келески! Зачем бегал, однако? — насупился Мирген.

— Ничего. Все в порядке, — успокоил его Иван.

А сам в то же время подумал, что напрасно выкинул этот номер — оказался на виду у стольких людей. Завтра о дурацкой Ивановой выходке узнает вся кызыльская степь, и на его поиски наверняка поднимется думская милиция. Что ж, промазал, но теперь уже ничего не изменишь. Пусть ловят.

Она нравилась ему с каждым днем все сильнее. Дмитрий нетерпеливо ждал и искал встреч с нею и, когда они долго не виделись, сладко и мятежно тосковал. Со светлым чувством вспоминал он тогда легкие, как дым, золотистые ее волосы, и маленький прямой нос в накрапах желтых веснушек, и ее внятный, чуть насмешливый голос.

Иногда же он неистово досадовал на себя: вбил себе в голову, что она лучше всех, и в момент раскис. Надо бы с нею обращаться как-то попроще, может, понезависимее, что ли, но легко сказать, а как сделать это? Она необыкновенно умная, все понимает в их отношениях и, наверное, в глубине души смеется над незадачливым командиром. Что ж, если ей весело, пусть смеется, он ведь не учился в гимназиях и не может подходить к ней как-то иначе.