Фазиль Искандер - Дядя Сандро и раб Хазарат

Вдруг слышу, подкатывает мотоцикл, останавливается, и двое, я их различаю по шагам, подымаются в дом.

Вот, черт, думаю, попались, как идиоты! У меня пистолет под подушкой, а сам я стою за домом в трусах, майке и тапках. Трудно представить более глупую ситуацию. Да еще слегка под балдой. На ночь спирту тяпнули, конечно. Вот, думаю, смеялись про себя, когда нам говорили про бдительность и партизан, и на тебе! Напоролись! Неужели наши подружки оказались предательницами? Нет, не могу поверить! И мне нравится моя… как там ее ни называй…

Называй, называй, чего уж прятаться! вставил дядя Сандро.

Да, продолжал Кемал, и мне нравится моя Катя, и я, чувствую, ей нравлюсь, а эти вообще без ума друг от друга. Значит, нас этот антифашист предал? И товарища бросить не могу, и буквально голым ха! ха! не хочется попадаться немцам в руки.

Ну, ладно, думаю, была не была! Высунулся на улицу. Никого. Стоит немецкий мотоцикл с коляской. Подошел к двери, слышу, раздаются голоса, но ничего понять невозможно.

Единственно, что я понял, голоса доносятся с той стороны, где спит мой товарищ. И я решил подняться и проскочить в свою комнату, пока они у Алексея. Главное добраться до пистолета. Но, конечно, я понимал: если нас девушки предали нам хана, потому что в этом случае моя сразу же должна была отдать им пистолет. Но делать нечего, тихо открываю дверь и быстро поднимаюсь по лестнице.

И вдруг слышу, из комнаты Алексея доносится русская речь! Сразу отпустило! Стою на лестнице и с удовольствием слушаю русскую речь, не понимая, о чем там говорят. И только примерно через полминуты очухался, начинаю улавливать интонацию. Слышу, очень резкий голос доносится. Ага, думаю, патруль. Ну, нас патрулями не испугаешь. Вхожу в комнату. Моя Катя, вижу, бледная, в ночной рубашке, стоит посреди комнаты и тихо говорит:

Русиш командирен, русиш командирен…

Тогда я открываю дверь и сильным голосом кричу через лестничную площадку:

Что там случилось, Алексей?!

Да вы тут не один! слышу голос, и потом распахивается дверь, и на площадке появляется какой-то майор, а за ним солдат.

Безобразие! говорит майор и оборачивается к Алексею, а тот уже одетый стоит в комнате. Почему вы не сказали, что вы здесь не один?

Бедняга что-то залепетал. Видно, он решил хотя бы прикрыть меня, если уж сам попался.

Потрудитесь одеться! приказал майор.

А я вижу, этот майор штабная крыса. Мы, фронтовики, с одного взгляда узнавали человека, который живого боя не видел, хоть увешивай его орденами до пупа.

И еще я вижу, мой Алексей, храбрейший летун, четырежды раненный, дважды посадивший горящий самолет, дрожит перед этим дерьмом.

Вы ведь знаете, меня из себя трудно вывести, но тут я психанул.

Товарищ майор, говорю стальным голосом, прошу вас немедленно покинуть помещение!

Вижу, растерялся, но форс держит. Оглядывается на Алексея, понимает, что он старший лейтенант, а по моему виду ни хрена не поймешь.

Ваше звание? спрашивает.

Я поворачиваюсь, подхожу к кровати, вытаскиваю из-под подушки пистолет и снова к дверям.

Вот мое звание! говорю.

Вы бросьте эти замашки, отвечает он, сейчас не сорок первый год!

Конечно, говорю, благодаря вашей штабной заднице сейчас не сорок первый год!

Я вынужден буду доложить обо всем в вашу часть, говорит и спускается вниз по лестнице. Солдат за ним.

Докладывайте, говорю, а что вы еще умеете!

Они вышли. Мы молчим. Мотоцикл затарахтел и затих.

Ты, говорит Алексей, с ним очень грубо обошелся. Теперь нас затаскают.

Не бойся, говорю, нас с тобой достаточно хорошо знает наше начальство. Подумаешь, у немочек заночевали…

Но ты же угрожал ему пистолетом, говорит он, ты понимаешь, куда он это может повернуть?

А мы скажем, что он врет, отвечаю я, скажем, что он сам хотел остаться с бабами и от этого весь сыр-бор. Чего это он в три часа ночи шныряет на мотоцикле?

Конечно, говорит Алексей, теперь надо так держаться. Но ты напрасно нахальничал с ним.

Я-то понимаю, что ему теперь неловко перед своей Греточкой. Слов, конечно, они не понимали, но все ясно было и без слов: я выгнал майора, который заставил его одеться.

И я, чтобы смягчить обстановку, разливаю спирт, и мы садимся за стол. Сестрицы расщебетались, а Греточка поглядывает на меня блестящими глазами, и темная прядка то и дело падает на лоб. Хороша была, чертовка!

Одним словом, выпили немного и разошлись по комнатам.

Майор гестапо? спрашивает у меня Катя.

Наин, найн, говорю.

Этого еще не хватало. Но вижу не верит.

Через день у нас боевой вылет. Я благополучно приземлился, поужинал в столовке со своим экипажем, а потом подхожу к Алексею, он почему-то сидит один, и говорю:

Отдохнем и со свежими силами завтра к нашим девочкам.

Вижу, замялся.

Знаешь, Кемал, говорит, надо кончать с этим.

Почему кончать? спрашиваю.

Затаскают. Потом костей не соберешь.

Чего ты боишься, говорю, если он накапал на нас, уже ничего не изменишь.

Нет, говорит, все. Я пас.

Ну, как хочешь, говорю, а я пойду. А что сказать, если Грета спросит о тебе?

Что хочешь, то и говори, отвечает и одним махом, как водку, выпивает свой компот и уходит к себе.

Он всегда с излишней серьезностью относился к начальству. Бывало, выструнится и с таким видом выслушивает наставления, как будто от них зависит, гробанется он или нет. Я часто вышучивал его за это.

Ты дикарь, смеялся он в ответ, а мы, русские, поджилками чуем, что такое начальство.

Ну что ж, вечером являюсь к своим немочкам. По дороге думаю: что сказать им? Ладно, решаю, скажу заболел. Может, одумается.

Прихожу. Моя ко мне. А Греточка так и застыла, и только темная прядка, падавшая на глаза, как будто еще сильней потемнела.

Алеша?! выдохнула она, наконец.

Кранк, говорю, Алеша кранк. Больной, значит.

Кранк одер тотен? строго спрашивает она и пытливо смотрит мне в глаза. Думает, убит, а я боюсь ей сказать.

Наин, найн, говорю, грипп.

О, просияла она, дас ист нихтс.

Ну, мы опять посидели, выпили, закусили, потанцевали. Моя Катя несколько раз подмигивала мне, чтобы я танцевал с ее сестрой. Я танцую и вижу, она то гаснет, то вспыхивает улыбкой. Стыдно ей, что она так скучает. Ясное дело, девушка втрескалась в него по уши.

Моя Катя, как только мы остались одни, посмотрела на меня своими глубокими синими глазками и спрашивает:

Майор?

Ну, как ты ей соврешь, когда в ее умных глазках вся правда. Я пожал плечами.

Бедная Грета, говорит она. Забыл сейчас, как по-немецки.

Ер либт, говорю, ер либт Грета!

Я, я, говорит она и что-то добавляет, из чего можно понять, что он любит, но страх сильней.

Майор папир? спрашивает она и показывает рукой, мол, написал донос. Немцы хорошо все пони мают.

Я опять пожал плечами, а потом показываю на дверь, говорю: