Аркадий Львов - Большое солнце Одессы

Arkady Lvov

The Great Sun of Odessa © Arkady Lvov, Paul Binstein

В лучах утреннего солнца сияла звезда. Это было невозможно, это было невероятно. Я знал, что звезды никогда не покидают небесного свода, даже днем. Но это было знание, принятое на веру, и оно не шло ни в какое сравнение с тем, к чему я привык за десять лет своей жизни, — днем, при свете солнца, звезд не бывает.

И вдруг увидел звезду — не в тени горизонта, не в отдаленном его углу, а £ядом с самим солнцем. Это было противоестественно, это внушало тревогу, но не тяжелую, берущую сердце в тиски, а радостную и зыбкую, как сновидения в первую ночь мартовской весны.

Каждый день, отправляясь в школу, я упорно ждал необычного. Необычное могло быть чем угодно — пожаром в школе, болезнью учителя или похоронами директора, взрывом бомбы в погребе, загруженном солеными огурцами, и, наконец, просто новым праздником. Но каково бы оно ни было, это необычное, одно условие его оставалось неизменным, и условие это — освобождение от уроков, неожиданное, как всякое подлинное счастье.

Пересекая Александровский садик, я следил, не отводя глаз, за фантастической звездой — неожиданной, как всякое подлинное счастье.

Портфель мой был набит учебниками и тетрадями с обветшалыми углами и пятнами в добрую треть страницы. Пятна эти неумолимо и жестоко свидетельствовали, что завтраки мои бывают трех родов — хлеб с повидлом, маслом или котлетами.

Чаще всего были котлеты, и портфель так пропитывался их тяжелым чесночным духом, что даже три долгих месяца летних каникул не могли истребить его.

Завтрак мне полагалось съесть после второго урока. Но, забирая портфель под мышку, я уже точно знал, что сегодня не будет ни второго урока, ни большого перерыва, что вообще никаких уроков и никакой школы сегодня не будет.

Над Турецкой башней, посреди Старобазарной площади, кружили дикие голуби и вороны. Башня была построена полтораста лет назад, когда на том месте, где теперь Одесса, теснились плоские сакли и духаны Хаджибея. Тяжело, с надрывом, стонали голуби. Опускаясь на крышу башни, кричали вороны — трескуче, отчаянно, как детские трещотки.

У башни меня ждал Колька Гаврилюк. Я запаздывал. Чтобы не терять попусту времени, Колька рассматривал себя в зеркале. Он был на три года старше меня и знал уймищу всяких вещей о любви.

Мы были влюблены в одну девочку, но что влюблены мы оба, знал только я: Колька пользовался взаимностью, и у него не было нужды скрываться. Колька объяснял свой успех психологически, сопоставляя характеры — ее и свой:

— У нас одинаковые характеры. Понимаешь?

Я не понимал, но мне было ясно, что она любит Кольку, а не меня.

Колька был глуп и вдобавок невежествен, как все второгодники, но она любила его, и мы с Колькой были друзьями.

— Смотри, Колька, звезда.

— Ну звезда. А что?

— Я думал, звезды только ночью.

— В солнечное затмение все небо было в звездах, — сказал Колька.

— Так то затмение.

— Ну и что? — удивился Колька.

— Ничего. Пошли на казенку?

— Я не могу.

Я знал, почему Колька не может: он уже сто раз объяснял мне, что люди, когда они любят друг друга, всегда должны быть вместе. А если один любит, а другой нет? Этот вопрос я задавал только себе, Кольке я его не задавал.

В лучах утреннего солнца сияла звезда, как будто не было дня, как будто не было никакого солнца, как будто ей не полагалось, подобно всем звездам, исчезнуть с восходом солнца.

Зачем мне Колька, зачем мне его любовь? Разве я не видел его вчера и не увижу завтра?

— Скоро звонок, — сказал я Кольке.

Колька не уходил. Раздумывая, он сосредоточенно скоблил свой подбородок. Когда на подбородке не осталось ничего, кроме глянцевитых малиновых бугорков, Колька двинулся в школу.

Удивительно все-таки, что она его любит. А меня вот ни одна девочка на свете не любит. Зато я свободен, зато я могу делать, что хочу.

Два бронзовых грифона стерегли вход на Старобазарную площадь. Эти грифоны, крылатые львы с клыкастыми клювами, были всегда холодны, даже в июле и. августе. Ранним утром их черненые бронзовые тела блестели капельками росы, как испариной. Но мне всегда казалось, что это не роса, а капельки пота, похожие на росу. Проводя пальцем по холодному, скользкому телу крылатого льва, я прикасался к сказочному, леденящему миру, где все было не так, как на земле, где даже слова были отлиты из металла — грифон.

Я ощупывал полированные клыки грифона, совал ему в пасть руку и зорко следил за каждым его движением. Что могло случиться? Конечно, ничего. И я понимал, что ничего, но все-таки, убирая руку из пасти, я всегда чувствовал, что благополучно ушел от опасности и возвращаюсь в привычный мир, где неживое никогда не становится живым.

Однако в этот апрельский день, под звездой, сиявшей в лучах утреннего солнца, произошло то, что должно было произойти уже давным-давно: пасть грифона дрогнула, и клык его, скользнув по человеческой руке, оставил на ней синюю царапину. Проступила кровь — цепью алых икринок. Зализывая рану, я думал о мире, черном и полированном, как тела-грифонов, а вверху, над головой, клубились желтые пески и дремали под солнцем Африки желтые львы.

Мне захотелось в Африку, мне мучительно захотелось в Африку — удивительную страну, где все — и пески, и львы, и солнце — желтого цвета.

Позванивали колокольчики, уныло, монотонно, навевая сон, желтый верблюд шершавым языком своим нежно лизал мою руку, и вдруг я понял, что это не верблюд, и вздрогнул — портфель упал наземь, я поднял его и тщательно обтер рукавом.

Отойдя на несколько шагов, я бросил в грифона ком влажной земли. Земля залепила грифону левый глаз, и я рассмеялся, до того это было смешно: крылатый лев, залепленный обыкновенной грязью.

Грифон, залепленный грязью, не мог быть ни из черного полированного мира, ни из Африки, где все желтого цвета.

В школу надо было идти направо. Я свернул налево, в переулок, — здесь, на углу Базарного переулка и Базарной улицы, артель «Прогресс» держала за сеточной дверью свой кондитерский цех — двое рабочих в клеенчатых фартуках и огромные столы, крытые жестью. Засучив рукава, рабочие яростно замешивали барбарисовое тесто и пели бестолковую песню:

— Ай, зачем мне ваш ирис? Мне не надо ваш ирис.