Паскаль Роз - Охотник Зеро

И мама, самое главное, мамочка просто на глазах преображалась в Фекане. Мы целыми днями валялись после обеда на пляже или у подножья отвесных скал, когда не было прилива. Она говорила, слегка подталкивая меня к морю: «Давай, беги, искупайся». И я бежала, подпрыгивая, когда меня кусали за подошву острые камешки, и бросалась в холодную воду, которая разлеталась передо мной солнечными брызгами, тяжесть мою, казалось, смывала волна благодарности моей мамочке, которая наконец заговорила со мной. Потом мы болтались по порту, читая названия судов. Мы шагали до самого маяка, продуваемые всеми ветрами насквозь. Мама любила ветер. Она подолгу замирала, покачиваясь на ветру, не обращая внимания на задравшуюся юбку и растрепанные волосы, ее взгляд был устремлен далеко в море, а застывшее лицо нещадно били долетавшие до нас брызги прибоя. Мы стояли, околдованные этим пустым горизонтом, будто ожидая увидеть перед собой некий тайный знак.

Дедушка каждый день ходил в управление порта, где он любил вести беседы с бывалыми моряками, выходцами с Ньюфаундленда, которые когда-то выходили на парусниках вокруг острова на рыбалку. Мне нравилось ходить вместе с ним. Жизнь этих старых рыбаков, у которых не осталось других врагов, кроме скуки и артроза, казалась ему полной опасностей, страшных бурь, обмороженных ног, разъедаемых соленой водой ран, нечеловеческих лишений, несъедобной баланды и цинги. Такими были мечтания моего дедушки. Затем, вытащив свой блокнот, он отправлялся к капитану, чтобы записать расположение судов, которые стояли там, на берегах Ньюфаундленда, и запротоколировать объем выловленной рыбы, он благоговейно вслушивался в радиопереговоры в капитанской рубке и портил себе зрение, рассматривая утыканную булавками карту побережья. Дома он регулярно следил за показаниями термометра и барометра, о чем непременно докладывал нам за столом.

За два дня до 15 ноября дед устанавливал на мамином балконе красивый, отливающий медью телескоп, который заказывали в Париже. Когда темнело, мы поднимались с мамой вслед за ним на балкон. Бабушка же отправлялась спать, приговаривая, что, мол, за сорок лет она наизусть выучила звездное небо. Дедушка показывал нам кольца Сатурна, моря на Луне, созвездия Орион и Кассиопея, Большое Магелланово облако. Ты видишь, ты же видишь, твердил он, боясь, как бы мы не пропустили ни одно из чудес, которые он открывал для нас. Затем мы втроем замирали, уставившись в манящее звездное небо, это была наша игра: кто первым увидит падающую звезду. И всегда побеждала мамочка. Восхищение этим миром, в котором я живу, у меня из тех ночей, что мы проводили на балконе в Фекане.

Когда мы заканчивали любоваться небом, мы тихонько спускались в кухню. Дедушка наливал нам по стаканчику мадеры, а себе доставал бутылку старого рома. Обычно такой замкнутый и молчаливый, он тараторил без умолку. Он снова открывал для нас небо, на сей раз теоретически, он рассказывал о большом взрыве, о движении звезд. Вздохнув, он наливал себе еще рюмку, говорил, что он так мечтал стать моряком, возиться с секстантом, определяя местонахождение корабля в бескрайнем океане, идти за Полярной звездой к неизведанным морям, доплыть до Желтого моря, увидеть небо над Австралией и обогнуть опасные своими отмелями воды Ньюфаундленда. Он смотрел маме в глаза и со вздохом говорил: «Как твой муж…» Голова моя кружилась от мадеры. Мама закрывала глаза. Всё. Больше ни слова. Дед молча ставил бутылки на место. Мы расходились по своим спальням, где нас встречала свинцовая тишина.

Иногда на побережье налетали серьезные бури. На небе ни облачка, ни птички, и только разнузданный ветер, вольный, бесшабашный, от злого дыхания которого вздымалась еще недавно спокойная гладь моря и разлеталась по дамбе мириадами брызг, ветер вгрызался в пляж, разбрасывая гальку, которую мы потом находили на дороге к морю, он хлестал по домам, трепал до обнажения кроны деревьев. Я прислоняла ладошки к окну веранды и кожей чувствовала неистовство незваного гостя, который рвался в наш дом. Бабушка обычно тут же удалялась в свою спальню. Ветер давит ей на сердце, говорила она. Дедушка же всегда стоял рядом со мной на веранде, и он выглядел настолько худым и хрупким, что мне казалось, его вот-вот собьет с ног очередная атака шквалистого неприятеля. Что касается мамочки, то я знала, где ее искать, и стоило бабуле спрятаться у себя в спальне, как я тут же бежала к маме. Мы выходили на балкон и стояли, вцепившись в перила, в то время как порывы ветра бешено набрасывались на нас. Из-за брызг яростного дождя нельзя было даже открыть глаза. Позже в спальне мы рассматривали друг у друга обожженные ветром и дождем руки и покрасневшие глаза, мы стояли и шатались, как пьяные. Но никогда еще белье не казалось таким нежным, как в ту ночь, а подушка такой мягкой, я засыпала, погружаясь в блаженство мечтаний, самым сладостным среди которых было желание прикончить свою бабушку.

Я не убила свою бабушку. Трусиха я. И это не лечится. Незадолго до того, как окончательно покинуть нашу квартиру, я попыталась, но попытка вышла жалкая. К тому времени светская дама-благотворительница превратилась в старую, разбитую ревматизмом клячу. Она сидела в кухне за столом с повязанной на шее салфеткой, в ее дрожащей руке вздрагивала ложка, с которой сыпался прилипший к металлу кофе с цикорием. Сущий младенец, только огромных размеров. Рядом с ней дедушка, он едва держится на трясущихся ногах, в руке у него кастрюлька с горячим молоком, которое он собирается залить в ее чашку. Рука дрожит, очень опасно дрожит, малюсенькая кастрюлька для него — непосильный груз. Я отлично понимаю, что он промахнется, он не попадет, и кипящее молоко выплеснется бабушке на колени. Нужно поскорее броситься к нему, помочь, но я не двигаюсь с места. Я смотрю на кастрюльку, не отрывая глаз, зачарованная надвигающейся катастрофой. Я горячо жажду ее. Я уже вижу перед собой ее промокшее платье и красное пятно, расползающееся на обожженной коже. Они зависят от меня, от моей молодости. Ну что ж, пусть почувствуют это самым жгучим образом. Дедушка бросил на меня вопрошающий взгляд, затем наклонил кастрюльку к чашке. Не пролилось ни капли. Он снова посмотрел на меня и сказал: «Старость отвратительна». (В эпоху своего расцвета бабуля обязательно перебила бы его: «Надо говорить „некрасива“, а не „отвратительна“».) Он прочитал мои мысли, это точно. Покраснев от стыда, я выскочила, задыхаясь, на улицу под проливной дождь. С ходу влетев в огромную лужу, я поскользнулась, и грязные капли веером разлетелись на моем светло-бежевом пальто.

Каникулы подходили к концу. Оставалось лишь запереть на ключ дом и бросить прощальный взгляд в небо. Где над морем кружились чайки. Уже в машине я чувствовала надвигающуюся на меня тяжесть. Я съежилась на своем сиденье, словно пытаясь укрыться от неизбежной долгой зимы. Отныне моя жизнь вновь будет протекать между тоскливой квартирой и не более веселым школьным классом. От этого общественного учреждения я не ждала спасения. В начале каждой недели учительница наполняла фиолетовыми чернилами стоящие на каждой парте фаянсовые чернильницы. Эти чернила были моей болью. Я не могла обмакнуть перо в чернила, чтобы не заляпать ими тетрадь, парту или руки. Каждый раз у меня получался урок грязнописания. Перо скрипело и царапало тетрадь. Буквы никак не желали слушаться меня. Бабушка приходила в отчаяние, каждый вечер она заставляла меня выводить бесконечные строчки с а и б. А после, вооружившись пемзой, терла мои фиолетовые руки до крови. Но хуже всего было на уроках арифметики. Училкам нравилось вызывать меня. Я вставала, сердце мое билось так, что звон отзывался в ушах, я на негнущихся ногах выходила к доске, чтобы подтвердить перед всем классом свой статус вундеркинда. Несмотря на волнение, я отлично держала в голове цифры, и учительница сдавалась первой. Я не могла побороть свою застенчивость, мне было стыдно за свою неуклюжесть, и я стеснялась саму себя, не говоря уж о других. Так я и сидела одна, ожидая непонятно что и непонятно кого. Но никто не приходил. Уныло-темная ночь моего детства, молчаливо-фиолетовая ночь тянулась бесконечно. И мне казалось, что никогда не наступит рассвет.