Василий Ершов - Рассказы-1

Настроение вконец было испорчено. Что мы за люди! Да разве можно — из-за бумажки, тем более, какого-то билета, корешок которого существует, и подклеен к ведомости, и фамилии, и количество — и нет же сомнений… Сколько мы зайцами перевозили людей… а тут — за свои деньги…

Усадили их, напоили, успокоили; девчата, с сочувствием наблюдавшие эту картину, захлопотали вокруг; дети огляделись, зачирикали…

Трап, наконец, отошел, и нашим пассажирам стало ясно, что все позади. Лету до Краснодара меньше часа. Самолет набирал высоту на Лазаревское, штурман вел связь и следил по локатору за грозами, второй пилот подкручивал колесико автопилота, бортинженер врубил кондиционирование на полный холод и щелкал переключателями, проверяя фазы, а я все себе думал о том, что что-то не так в нашем самом справедливом на свете государстве, где вроде бы все для блага человека, все во имя человека… а где он, Тот человек? Как доходит до конкретного тебя, меня, его — так кончается «благо человека» и начинается Бумажка. Кончается «имя человека», а начинается: «Вот, вы сами виноваты, а мы тут из-за вас, бестолковых, страдаем».

А сами-то, что — ни разу не ошибались? Вошла проводница: — Командир! Тому мужику плохо. Надо срочно врача. Я спросила — врачей среди пассажиров нет. Сердце у него… как бы не крякнул в полете. Лежит, весь белый. Давайте скорее к трапу скорую.

Вот те на. Вот отдохнул на море! А как же она… с детьми… А его что — бросить?

А здесь если их с рейса снимут — без билетов, кто же поверит? Деньги пропадут, и немалые. А у самих-то денег осталось с гулькин нос, только до дому добраться. Да и что им здесь делать, если… если… не дай Бог! И что вообще теперь ей делать?

Такие вот мысли вертелись в голове, пока второй пилот вызывал скорую к самолету, объяснял ситуацию. Про билеты я уж сам скажу, будут встречать, найду доброго человека… не может же быть, чтобы не нашлось доброго человека в аэропорту. В Краснодаре с полосы до перрона рулить долго: там магистральная рулежка пересекает другую ВПП, на нее заходили самолеты, и нам пришлось стоять там и ждать, пока разрешат пересечь. На 22-й стоянке ждала машина с красным крестом, молоденькая девушка в белом халате прижимала к груди сумку, на шее висел фонендоскоп. «Врач, спаситель», — подумал я. У меня дочка как раз поступала в медицинский. Трап подкатил, девушка взбежала наверх, в салоне за нашей спиной засуетились; слышно было тихий плач женщины. Мужчины несли носилки. — Инфаркт у мужика, — сообщила проводница. — Мамаше укол поставили… решила лететь с детьми дальше. Чем ему сейчас поможешь. И не пустят же к нему… А детей надо довезти. Подумала и вдруг вспомнила: — А билеты-то нашлись! В корзине с фруктами были… как она туда их засунула?

С детства помню, как душным летним вечером лежишь, бывало, наблюдаешь сполохи зарниц на западе и ждешь не дождешься благодатной грозы.

В густеющей темноте сполохи все ярче и ярче; странно видеть их на звездном небе, и удивляешься, как далеко, заранее, предупреждает гроза о своем приходе.

А духота все гуще… ворочаешься на влажной постели… и вот — чуть громыхнуло.

Господи, скорее бы… И еще громыхнуло, и еще… И прокатилось по горизонту.

Вспышки все сильнее и чаще, и погромыхивание постепенно превращается в гул, с раскатами; гудит, гремит… Ожидаешь, ожидаешь, когда же, наконец… и, усталый, не дождавшись, под шум, засыпаешь.

А потом вдруг — и трахнет! Да так, что вскакиваешь, весь мокрый, и в страхе не знаешь, куда метнуться. И еще раз! — аж присядешь… И — начнет садить, как из пушек — да что там пушки, когда, кажется, весь мир раскалывается… и только думаешь: Господи, пронеси! И молишься, позабыв все атеизмы и материализмы.

Страшно в грозу. Сила ее неизмерима. Всего-то: какие-то там молекулы трутся друг о друга — но невозможно представить, сколько же их там, молекул этих… или капель, или кристалликов… а какой силы заряды скапливаются, и, уже неспособная удержать, грозовая туча мечет их в землю, да не один, не два — сотни и тысячи разрядов только из одного облака! И страх объемлет все живое в округе.

Потом подходит шквал. Сперва — чуть лизнет. Зашевелятся листочки на пригнувшихся деревьях, обдаст мокрое тело горячим воздухом… и снова тишина… А потом как даст еще раз, ну прямо над тобой: «Трах!» — аж земля вздрогнет, а у тебя внутри уже пусто… всё в пятках…ослепило, оглушило… И — шум. Шум нарастает, катится волной, чувствуется, что идет стена — закрывай окна! Кто не успел — вырвало из рук, зазвенели стекла — ударил жесткий ветер, пыль столбом… не дай Бог оказаться в это время на улице! Деревья согнуло, трещат сучья, летят ветки; вот тополь расчахнуло пополам и бросило поперек улицы; столбы пыли, мусор, листья — все завертелось, закружилось и унеслось за несколько минут. Шквал прошел.

Нарастает гул. Ровный, мощный, вселенский. То идет стена долгожданного дождя. Да только несет она не столько прохладу, как благоговейный ужас: сколько воды! Сначала как из пулемета ударит в пыль крупными каплями — и тут же — поток, подсвечивающийся молниями чуть не каждую секунду. Рев воды сливается с ревом разрядов; кажется, нет цивилизации, нет строений, нет вокруг ничего — только Гроза и ты!

Через полчаса, открыв окно, уже ежишься от холода. Все залито, море воды; грохот ушел на восток, дождь льет ровно и сильно, сполохи молний слабеют. В комнате прохладно; натягиваешь на голову одеяло и проваливаешься в сон до утра… а дождь сеет целую ночь, и как же сладко под него спится…

Утром природа просыпается, умытая. Все старое ушло на слом, все ненадежное унесено, осталось то, что выжило. Так устроен мир. А мне над этими грозами летать. Летная судьба такова, что с грозой познакомишься близко и научишься с нею сосуществовать.

В детстве я об этом не думал. Как-то оно не стыковалось в мозгу: полет и гроза. Полет представлялся мне всегда в ясном небе: солнце, облачка, гул мотора, свежий ветер в лицо — и штурвал в руках! А грозы… грозы где-то там. Днем, когда видишь впереди грозовой фронт, он все-таки не так впечатляет. Ну, серые тучи, сверху них — «наковальни», сливаются в сплошную верхнюю облачность; летишь по верхней ее кромке, треплет… проходит мимо серая клубящаяся вершина; иногда внизу что-то сверкнет, тусклым свечением, сквозь пелену тумана… Нет, днем картина не очень… особых таких эмоций у привычного глаза не вызывает — разве что у прильнувшего к иллюминатору пассажира…

Иное дело ночью. Ночью, да еще с высоты одиннадцать километров, зарницы видно верст за четыреста. Там полыхнет, там засветится, там моргнет — и везде выделится тонкая горизонтальная полоска «крыши». Подойдешь поближе — очередная вспышка высветит уже и «бока» грозы, и соседние облака, а там — и из соседнего облака полыхнет, и рядом, и дальше… ой, ребята, да тут притаилось какое-то огромное ворочающееся чудовище — и ждет… — Ага, вот они, родимые! — штурман поворачивает «голенище» локатора ко мне. — Вот, полюбуйся.