Василий Ершов - Рассказы-1

Рекомендуемого не получалось, чуть-чуть меньше, но я рассчитывал, что к тому времени мы уже опустимся ниже нижней кромки, зона повышенной электризации останется вверху, а мы локатором будем ощупывать путь под облаками, опасаясь только размытых засветок от осадков.

Снова вошли в облака, низкую кучевку, потом пошли слоистые; в наушниках стал нарастать шум, переходящий в вой и визг. По лобовым стеклам стали проскакивать фиолетовые молнии статических разрядов. Электризация в облаках таки ощутимая. — Чертики побежали…

— Сколько там еще осталось?

— Еще с минуту… потом возьмем курс к третьему.

— Между третьим и четвертым… не вскочить бы.

— Вот в эту дырку… на 600 уже должно быть чисто… ну, дождик зацепим.

— Так, ребята, за посадочный пеленг не заходить. Как боковое?

— Боковое двенадцать. Подходим к третьему. Володя управлял автопилотом по высоте, рука Андрея лежала на рукоятке «Разворот». Пока управление курсом у штурмана. Инженер прикрывал спину, готовый по команде изменить режим двигателей. Я поглядывал.

Грозы развивались и сходились к аэродрому. Еще был проход между горами и тучами, если успеем выполнить четвертый разворот. Я прикидывал, как буду уходить на второй круг: по прямой 300, правым… там засветка. Влево нельзя, там горы. Протянуть подальше по прямой…

Самолет вскочил в облако, резко тряхнуло, накренило, с коротким «пи-пип-пип-пип» отключился автопилот, загорелись табло «Управляй тангажом» и «Управляй креном»; Володя кнопкой продублировал отключение и стал крутить руками. Болтанка не прекращалась, кабину трясло, приборные доски запрыгали на своих амортизаторах. — Режим восемьдесят пять!

— Восемьдесят пять, — как эхо продублировал бортинженер из-за спины. Двигатели зазвенели. Высота шестьсот. — Гасим скорость! Пора шасси.

— Скорость четыреста!

— Шасси выпустить! Грохот, гул, гул, гул… стук замков. Загорелись зеленые лампочки. — Шасси выпущены!

— Закрылки 28!

— Закрылки выпускаются синхронно, стабилизатор перекладывается правильно, предкрылки выпускаются! Скорость триста пятьдесят!

— Восемьдесят три режим! Восемьдесят пять! Восемьдесят!

— Володя, не сучи режимами. Поставь режим расчетный, держи скорость триста. Ну, будет прыгать скорость, плюс-минус двадцать… а ты терпи. Подбирай, подбирай режим. Где-то восемьдесят четыре должен быть. Поставь и не трогай. Вот видишь — скорость держится триста… в среднем. Такой режим будет и на глиссаде. И не дергай. Расслабься. — Голос мой был спокоен. На четвертом так же трепало. Отшкалилась курсовая стрелка, директор в центре — Володя, волк, держал стрелки четко, следя одновременно за высотой, режимом, командуя и читая карту. Не забыл выпустить фары… на фиг они нужны сейчас — ни одной птички в воздухе нет, все попрятались. Но — действуем по стереотипу, раз и навсегда вдолбленному: фары выпускаются и включаются днем и ночью, всегда.

Андрей точно рассчитал свои данные и четко выдавал их пилоту: — До входа три! Два! Километр!

— Глиссадная стрелка отшкалилась. Все правильно. Как только пересечет нос самолетика, давай закрылки на 45. И тогда не надо будет менять обороты. Давай!

— Закрылки 45!

— Закрылки перекладываются синхронно… Есть захват! Скорость медленно ползла к 270, но автоматика уже захватила глиссаду, директорная стрелка пошла вниз, а за нею и нос самолета. И скорость остановилась на 270. Плюс-минус двадцать. Стрелка прыгала туда-сюда от порывов ветра. — Вот видишь, я же говорил — и режим менять не надо. И не трогай. Самолет болтало, швыряло, Володя, выворачивая плечи, исправлял крены. Броски то вышибали машину выше глиссады, то она проваливалась на полсотни метров ниже. Штурман четко отсчитывал высоту и скорость. Скорости плясали; я следил за постоянством вертикальной скорости: пять метров в секунду, пять, четыре с половиной, четыре…

В разрывах показалась земля: сизая мгла, а в ней пятнами подсвеченные солнцем крыши города. Снова облака; ударил в стекла ливень, мы включили дворники на большую скорость, щетки стучали: «тра-та-та-та-та»…

Штурман успел глянуть в локатор: — Подходит спереди справа… уходить некуда: слева горы.

— Ветерок-то! Смотри, снос… градусов двадцать! Ну и боковик!

— Нормально, ребята, сядем. Это такой вот момент, когда ловушка захлопнулась. Слева горы. Справа и впереди гроза. Так сложились обстоятельства, что деваться некуда. Тот редкий случай, когда, несмотря на весь опыт и предвидение капитана, вариантов не остается, альтернативы нет. И никто тут не виноват. Только вперед! Сердце привычно сжалось. Который раз уже летная судьба ставит нас в такое положение, из которого выход один: справиться и сесть. Иного не дано.

Понимает ли диспетчер, что надо дать борту сесть? Возьмет ли он на себя выходящий за рамки допустимого боковой ветер? Или, прикрывая себе мягкое место, выдаст в эфир запредельные данные? А значит, вынудит нас либо уйти на второй круг в сторону грозы, перекрывшей пути отхода, либо сесть с нарушением по боковому ветру, озвученным и записанным на предательский магнитофон?

От бросков скрипела обшивка кабины, голова норовила провалиться в грудную клетку. Володя изнемогал. Крепкие плечи бывшего десантника выдерживали физическую нагрузку, но это на заходе не главное. Главное — молодой волк получал хорошую трёпку и должен был справиться с моральной нагрузкой: в твоих руках всё. Всё!

Я следил за постоянством вертикальной. Надо было сесть. Надо было не дать стихии разболтать машину, надо было выдержать сужающийся клин отклонений и довести его до логической точки: мягкой посадки. Ведь мы умеем делать ЭТО красиво! А красиво — значит, единственно правильно. И я спокойным, уверенным, занудным капитанским голосом повторял:

— Вертикальная четыре… четыре… хорошо… Расслабься. Сядь поудобнее. Брось-ка на секунду штурвал — сама летит?

Володя не мог. Бросить сейчас штурвал было выше его сил. Он вцепился в рога, он боролся! Он дрался со стихией! Вот в этом все дело. Капитан тем и отличается от других, что он НЕ БОРЕТСЯ. Он использует силу стихии, где возможно, и ускользает от опасности, используя свой опыт и свое мастерство. Ну, как ты будешь бороться с океанской волной на доске — нет, ты приспосабливаешься и ускользаешь, ускользаешь, ускользаешь… туда, куда надо — не волне, а тебе. И в этом твое искусство.

Мое искусство в этой ситуации было, кроме всего прочего, еще и в том, чтобы определить, до каких же степеней дать трёпку. Потому что мало уметь летать самому, мало научить этому экипаж, мало научить этому будущего капитана — надо его еще закалить. А закалка — высшее искусство. Или ты имеешь это в себе, или… прячешься за выдуманные в кабинетах, в расчете на среднего летчика, как бы чего не вышло, законы. И пусть потом он сам закаляется… не под руководством мастера, а в собственном, еще не настоявшемся соку. И не дай бог… на втором-третьем самостоятельном полете, без такой вот практики — и попасть в переплет! А я — умою руки? Показалась расплавленная лента полосы, покрытая слоем воды и ярко отсвечивающая под лучами косого солнца. Дождь лупил в стекло, дворники молотили, размазывая струи и обеспечивая какую-никакую размытую видимость. Машина косо шла на едва видимую в залитом стекле полосу; Володя, упираясь, держал створ, изредка подавая команды бортинженеру. Голос лающий, значит, очень напряжен. Я вспомнил себя в молодости… ох, долго вырабатывал я спокойную, уверенную интонацию; пришло только с опытом, когда научился расслабляться в самый напряженный момент — это тоже искусство. С противоположной стороны навстречу нам полосу закрывало ливнем. Значит, сейчас будет сдвиг ветра, мелькнуло в голове. Поток захваченного дождем холодного воздуха, ударяясь сверху о землю, растекается впереди дождевого заряда и катится валом нам навстречу. И кто ж его знает, как он искривится, обтекая шестисотметровую Змейку рядом с полосой! Как его завертит? А скорости наши и так пляшут… и устал второй пилот… не дрогнула бы рука… и уходить уже некуда. Справится ли?