Татьяна Титова - Несовременные записки. Том 4

В Междуречье — ты царь, а в межзвёздье — твой крик затуманен веками,
мерзлотой нелюбви, где по-птичьи прилёг фараон;
вроде ласточки спит в земляной пирамиде над Камой,
в пирамиде железного света, в игольчатой нише времён.

Не своротится солнце; и ты ни на йоту не сдвинься,
сочинение ветра и влаги. С волоокостью первопричин
циклопический берег нарезан сырой заготовкою сфинкса
в пирамидальном проекте с ручной маркировкой вершин.

Тьмоначальнику ночи сполна угодила, паскуда,
в мерзлоте нелюбви возлежит фараона жена —
фараонова смерть. В деревянной ладье круглогрудой,
с парой бусинок зрячих острее веретена,

мёртвой ласточкой спит; заплывая небесной двухвосткой
в нелегальную дрожь, что любовники делят тайком;
перекручены нитью времён фараоновы крепкие кости,
в пустоте пирамиды постукивая веретеном.

Неподъёмная тень на погосте незрячей судьбой зарастает;
ужас уши прижал; под рукой — колыбель ходуном;
и гремит пустота, и забвение очи терзает;
и по брови рыданье, как мёртвый корабль, зарастает песком.

Скопидомка, транжирка, нелепица, скручена жизнь-самобранка!
И неважно — княжна, половчанка; пляши, фараона жена!
Повернётся из птичьего профиля жирная тьма-египтянка.
Неповоротливо солнце, когда пустота влюблена.

В злоигольчатом воздухе тьму расклюёт на терцины
перелётная тень, напылённая дрожью ресниц;
недостроена взглядом неясного страха вершина
для бескормицы ветра с надстроенной пляскою птиц.

Раздвоившейся лирой трепещет в руках густокрылое чудо.
Прерывая закат, в отражённое небо сбежать по воде
ароматом забвенья, короткого ветра запрудой
в пирамидальном проекте с вершинами ABCDE.

Сергею Курёхину

Усни, мой принц, усни. Венеция с тобой.
Начертан долгий путь до Басры до Багдада.
Уложен груз в ларцы с обивкой голубой —
В прохладной глубине заполненного склада.

С тобою добрый меч и честные весы,
Каирский амулет под чистою рубахой.
В гербе фамильном — три косые полосы
И белый мантикор над попранною плахой.

Я знаю о тебе, я видел жаркий взор,
Сверкающий скорей стекольного сполоха.
Ведь за твоей спиной растёт с недавних пор
Чуть слышный ветерок страдательного вздоха.

Но даже эта ночь не в силах отменить,
Созвездия швырнув возлюбленному в ноги,
Ни путанной судьбы серебряную нить,
Ни лунный обелиск подпарусной дороги.

Усни, мой принц, — и так недолго до утра.
Вот-вот — и полетят блистающие брызги,
И в якорных цепей летящем к небу визге
Морская даль взойдёт, как дымная гора…

О нет, не погода, не в градусах резких шкала
Даёт мне построчно глубокого воздуха глыбы.
Откуда бы взял я в зеркальном листе шеколад?
Куда бы девал нержавеющий гром діатриба?

Не грех, неизменно из грёзы толкающий в грязь,
Из вены берёт на просвет голубые чернила.
Куда бы я скрылся, когда бы душа извелась
Хотя бы на треть? — до молчания б трети хватило.

И где над поэтами сказанный этот забор?
Давно он распахнут косыми, как небо, вратами.
И с вечностью вечер до ночи ведёт разговор,
А утро, быть может, жестоко расправится с нами.

И где это рабство? И где это «более, чем…»?
Отчаянья смерч проясняет пейзаж по спирали,
И смертному только «Не вем тебя, Боже, не вем!»
Вопить остаётся, пока до земли не разъяли.

О нет, не надежда в затылок мне дышит, когда
Я слышу диктовку плетущих над временем сети
Невидимых духов… Ещё раз грядут холода,
И старцы хохочут, и плачут от ужаса дети.

В моём представлении грань — это ровная площадь,
Что доброй и твёрдой верстой разделяет обрывы,
И, если угодно, здесь можно выгуливать лошадь,
А нет — так выращивать розы и чёрные сливы.

Но вовсе тут нету тугой геометрии плаца,
На миг возле неба гранитные оползни стали,
Не больно, поверь, и до смерти на грани остаться
И встретить конец, удивляясь, как в самом начале.

По-моему лучшее — всё происходит на грани:
Далёкие волны, поёт до рассвета цикада.
И кто из двоих погибает по горло в тумане,
Ты — после наверно узнаешь. А мне — и не надо.

От ощущений вездесущих
Спасает лишь беззвучный ряд…
О говорящих и поющих
Такие ужасы дымят,
Такой решён удел позорный,
Такой обол им в зубы дан,
Такой надрочен рукотворный
Над их трудами истукан.
Что заразительное тщанье
Во рту сшибающихся слов
Страшней, чем вечное молчанье
Отроду мёртвых языков.
Но жить во мне не перестанет
Весь этот шёпот или крик,
Пока единственная тянет
За намозоленный язык
Надежда, что, начав осанной,
Достигнет мной рождённый звук
Тоски, слепой и безымянной,
Как курда нищего дудук.

Прочитав на барометре термин «великая сушь»,
Я представил песок, раскалённый, как пыточный камень,
И на круглом стекле растерев драгоценную тушь,
Написал для тебя: «Только влага становится нами».

Я у полночи выведал слово «кромешная тьма»
И кровавым винтом погрузился в зыбучую сушу.
Но меня возвратила к себе на поверхность зима,
Кратким светом пронзив средь червей оробевшую душу.

Я услышал в кладбищенской мгле завывание «смерть»,
Ощутив пустоты перекрёстную рваную рану,
И под гробом пошла на излом бесполезная жердь,
И забвение — в круг, проведённый в душе по стакану.

Но на утро нашлись за оградою свет и вода,
Лоб и грудь я омыл над ключом ледяного рассвета
И спросил у воды: для чего мы случились сюда?
И сначала молчание было мне вместо ответа.

Но рассыпались звёзды, и солнце луна догнала,
И глаза мои явь на мгновенье любовно разъяла.
Чтобы пел я с листа, оброненного ею крыла…
Только воздуха в рёбрах для звука уже не достало.

Такое море за спиной, такие толпы,
Такие свитки долгого житья,
Что ветер каменеет, и, прощаясь
Со светом в предвечернем помраченье,
Ты чувствуешь тяжёлой головою
Течение житейской пустоты
Как миро, мускус, камфару и мёд,
И блещет бликом редкостного звука
В созвездиях откованная тишь.
Такая пропасть огненной печали,
Такой торфяник дымный под луной,
Прародина, базальтовая рита,
Изгнанников бездонные труды…