Герман Кант - Остановка в пути

Как бы я мог им это объяснить? Что, по-моему, мне не место там, куда меня отводили на ночь? Разве кто-нибудь встречал человека, сидевшего в тюрьме и считавшего, что там ему и место? Что я охотнее остался бы здесь, на сименсовских досках, нежели вернулся на асфальт, к вонючим ложкам? А может, завтра я захочу еще перину? Что я готов изо всех сил уцепиться за их беспечную человечность? Что, что он сказал, этот Марек, за что он готов уцепиться? Ах, боже ты мой милостивый!

Боюсь, я задал им достаточно загадок, потому что уже сработалось объяснение, что Марек — это арестованный поэт и в то же время, по слухам, нешуточный злодей, а при таком сочетании удивляться нечему.

Все-таки мои дамы не могли не удивиться, когда я, едва выпутавшись из своих витков и складок, принялся многословно рассказывать о виденном мною почтовом ящике и о женщине, бросившей туда какую-то бумагу. Подумать только: почтовый ящик на пути из тюрьмы сюда и женщина, которая использовала его по назначению!

Я и сам замечал, как мой механизм после ночного бездействия включался в жужжащее движение дня, заметил и с какой странной болтливостью выражал свой интерес к пишущей письма женщине и к почтовому ящику. Меня это немного смущало, но я никак не мог остановиться, и в этом не было ничего необъяснимого.

Человек, выключенный из жизни, долгое время думает, будто жизнь и для других тоже кончилась, но, замечу вскользь, когда я размышлял о смерти, меня внезапно и жестоко поразило открытие, что дело обстоит совсем не так.

Нет, мое участие к женщине у почтового ящика не было необъяснимым. Оно было связано с моим неучастием в жизни. Скоро уже два года, как мой обратный адрес значится только на воображаемых письмах. Я никогда не отличался особой любовью к писанию писем, но весточку о том, что я более или менее здоров и нахожусь под надежным присмотром, охотно бы послал.

Я представлял себе мою мать, получившую от меня за все время моей военной службы две открытки. Одну я послал ей из Кольберга и, кажется, изобразил Кольберг в несправедливо мрачных тонах. Вторую опустил в Гнезене еще до начала упражнений на выносливость и закалку, а так как хотел сообщить матери что-нибудь утешительное, то написал ей, что немецкий солдат обязан тщательно одеваться. На какое-то время эта открытка должна была вызвать у нее чувство удовлетворения, потому что у нас с ней не раз возникала перепалка из-за моих озябших до синевы коленок, перепалка, неизменно кончавшаяся маминой присказкой: вот погоди, узнаешь! В солдатах тебя научат. И сообщение о тренировках на закалку, несомненно, тоже вызвало бы у нее чувство удовлетворения, ибо в армии поняли, чего мне не хватает.

На какое-то время, да, но два года без единой весточки — время слишком долгое. Поневоле перечитываются уже полученные, весьма содержательные послания, и однажды встает вопрос, действительно ли парнишка приобрел необходимую закалку.

Как бывает с оторванностью от жизни: если тебе посчастливится, то дело, в котором ты больше не можешь участвовать, словно исчезает из мира: с тех пор, как почта больше не существовала для меня, а я — для почты, я стал считать, что почты просто нет. «Считать» — не совсем точное слово. То место в моей картине мира, которое занимала почта, было просто вымарано, так же, как многие другие места.

Вот чем, наверно, объясняется та лихорадочная болтливость, с какой я рассказывал пятерым женщинам о шестой, бросившей в ящик письмо. Тогда у меня никто не требовал мотивов, а сам я их сообщать не стал.

У нас слишком часто возникали слишком резкие стычки, когда назывались мотивы моих действий или моего бездействия. Даже когда Геня вышла из тройственного союза, найдя счастье в любви, пани Бася и пани Хеня по-прежнему обладали таким превосходством надо мной, что я неохотно с ними схватывался. Этим превосходством они обладали изначально, так как были гражданами и служащими польского государства, а меня оно содержало под замком, но превосходство заключалось не только в их статусе, а прежде всего в том, как они им пользовались.

Предположим — это всего лишь пример, — я упомянул бы свою мать и то обстоятельство, что я долго не подавал о себе вестей, тут Бася немедленно налетела бы на меня с вопросом: знаю ли я, сколько матерей… и не напомнить ли мне, по чьей вине почтовая связь… И она не преминула бы сделать ужасающе меткий вывод: с тех пор, как пришли вы.

А если бы я пожелал честно ответить на вопросы, которые в подобных случаях возникали у Хени, то мне пришлось бы кое-что поведать о себе, однако и на складе электротехнического снабжения польских мест заключения склонность к откровенности у меня ничуть не усилилась.

Хеня непременно осведомилась бы, имел ли я раньше привычку писать письма, и еще прибавила бы: а может, до визита к нам ты не так уж часто бывал за границей? И твоя мать не беспокоилась ни о чем другом, кроме как о прозябших коленках сына? Как напутствуют матери в Марне своих сыновей, когда те отправляются в страны, где они ничего не потеряли? Не было ли разговора о том, что от настроений сына, возможно, когда-нибудь будет зависеть жизнь других людей, и не советовала ли тебе твоя мать сохранять всегда ровное настроение? Может, она даже намекнула тебе, что желательно такое поведение сына, при котором не пострадал бы никто другой? Или она не решилась, потому что немецкие сыновья иногда передавали подобные материнские слова нехорошим людям? И ведь верно, Марек нам говорил, что он пустился в путь незадолго до рождества — так значит, эта добрая женщина хотела получить от своего доброго сына рождественский подарок? А позволь тебя спросить, какой именно? Чтобы ты по крайней мере в святую ночь вел себя, как христианин? Но тут пани Хене вдруг приходило в голову: христианин он у нас довольно относительный. Не знал даже, что такое День всех святых и День поминовения.

Всеми святыми и Днем поминовения они меня корили без конца, хотя в самих этих словах, казалось, содержится нечто умиротворяющее. Я был посрамлен надолго тем, что ничего не знал об этих праздниках, и мне не помогала ссылка на то, что хоть я и был крещен и конфирмован, но с трудом ориентировался и в евангелической сфере христианства.

— При чем тут это?

— Надо же, первого и второго ноября сидит у себя в камере и ждет, что его выведут на работу. Запомни, Марек, раз и навсегда: рождество, Новый год, пасха и троица тоже нерабочие дни. Успение богородицы и Праздник тела господня — тоже. И еще… Ладно, пока с тебя хватит. Мы будем предупреждать тебя накануне. Скажем так: завтра мы не работаем, Марек, завтра День покаяния. Знаешь ты, что такое День покаяния?

— Да уж, это я с некоторых пор узнал.

В моем ответе заключалась не только ирония, и бдительная Хельга уже собиралась мне ответить, но когда пани Бася была чем-то взволнована, от чего-то весела или сердита, то ее никто не мог остановить, кроме нее самой, а ей был известен еще один праздник, мой праздник, только пусть я не беспокоюсь, 25 апреля мы работаем, но, может, в тот день в мою честь будет особенно хороший обед.