Анатолий Чмыхало - Дикая кровь

— Возьму на постой, ладно? — и узловатым желтым пальцем поскреб льняную бороденку.

Инородец коротко посмотрел на Верещагу и согласно кивнул, а немного погодя они сидели в нищей, пропитанной кислым, тяжелым воздухом избушке. Расстегнув пуговицы малинового кафтана, инородец удобно привалился спиной к стене. На досужий дедов вопрос, откуда и кто он, ответил прямо:

— Из Москвы. Бил челом батюшке-государю, чтоб послал в Сибирь. А родом киргиз я, Ивашко Айканов.

Ивашко говорил неторопливо, с интересом разглядывая бобыльское курное жилье. В темном углу, налево от двери, затаилась облупленная глинобитная печка без трубы: дым уходил наружу через два узких оконца под потолком. За печкой была лежанка, тоже глинобитная, на лежанке — в изголовье пук сосновых лучин, и тут же все состояние Верещаги: рваный тюфяк, из которого топорщилась солома, да зипун, да еще облезлый бараний треух. Вдоль прокопченных стен тянулись лавки, неструганые и немытые.

— И отпустил меня государь на Красный Яр, потому как род мой и племя тут, в орде Киргизской.

— Зачем в Москву ездил?

Ивашко криво усмехнулся дотошным стариковским расспросам, легонько, одним пальцем, поправил тонкое полукружие черных, как смоль, усов:

— Пасынок я воеводы Акинфова.

— Спаси господи, как? — оторопело заморгал Верещага.

— Уж так вышло… Осиротел я. Пред кончиною отчим слово молвил прощальное, чтобы на Красном Яру служить мне государеву службу.

— Да может ли статься!

— Ты о чем, дедушка?

— Да неужто ты и есть тот Ивашко?..

— Я… — запнулся удивленный киргиз.

— Ты — Ивашко?

— Знаешь ли меня, дедушка?

Дед почесал у себя за ошкуром, некоторое время помолчал, сдвинув кустистые брови и справа и слева разглядывая своего постояльца, будто диковинку, затем сипло сказал:

— Эк вырос-то!

— Кто ты, дедушка? — подавшись вперед, спросил Ивашко.

— Человек есть. А тебя знаю, трень-брень. С Ондреем Дубенским Красноярский город поставили, на киргизов ходили, с Ишейкой да Ижинейкой, князцами ихними, насмерть бились, сколь побито на тех боях — аж дивно. А при воеводе Архипе Акинфове атаман Дементий Злобин улусишки киргизские разорял. И на тубинцев немирных, само собой, ходили, и заложников-аманатов взяли, князцов тубинских, а те аманаты из города бежали, и аринские татары их ловили. Узнав же про то, киргизы к острожку подступили с несметной силой и начали требовать, чтоб им аманатов выдали. Тогда и повелел Архип Федорович на виду у киргизов тех князцов повесить, а заодно с ними и полоняников. А тебя я у палача Гриди из рук выхватил. Как только бог сподобил!..

— Истину ли говоришь, дедушка? — спросил киргиз. Сам Ивашко не помнил этого случая, да и не мог помнить — ему тогда едва ли исполнилось пять лет.

Глядя сощуренными, по-стариковски жидкими глазами куда-то в дальний черный угол, Верещага говорил ровно и отрешенно, вызывая в слабеющей памяти смутные картины прошлого:

— Матка твоя дика была, не вынесла аманатства. А воевода за твое спасение приказал хлестать меня батогами, — Верещага недобро ухмыльнулся. — Короток был, покойничек, на расправу. В том годе двое вас осиротело: ты и Родька Кольцов, атаман нонешний. У него родителя за недовоз хлебного жалованья на торгу побили и в реку бросили, в Качу. Только Родьке об ту пору десятый годок шел…

Ивашко слушал, раскрыв рот и пристально глядя в морщинистое, бескровное лицо Верещаги, и не перебивал деда. Все это было для Ивашки и ново, и страшно.

Отчим не любил заводить разговор о Сибири. Лишь на смертном одре, уже отсоборовавшись, сказал, что где-то под Красным Яром есть у Ивашки родные дядья да братья и непременно должен Ивашко ту немирную родню подвести под высокую государеву руку. И тогда, сперва робко, потом все настойчивее, позвала Ивашку Сибирь, неведомая, жуткая и все-таки близкая, его породившая сторона. Он свободно говорил по-киргизски и даже по-монгольски — этому научили Ивашку холопы воеводы, вывезенные Акинфовым на Москву. Они же по вечерам в людской пели гортанные, заунывные песни своих степей и подолгу говорили сказания своего народа.

И тогда снились Ивашке диковинные земли, которых он отродясь не видывал, снились резвые широкогрудые кони и у синих рек белые юрты. И замирало его сердце…

Потом Верещага и киргиз ужинали. Ивашко достал из сундучка осетрину крутого посола, нашлись у него и зачерствелые крендели, запасливо купленные на дорогу в Енисейске. Поглядывая друг на друга, ели споро и смачно. А после ужина киргиз опять полез в сундучок, достал пуховую подушку, взбил ее и бросил себе под голову. Не снимая кафтана и сапог, развалился на лавке и вскоре уснул под сопение и сдержанное покашливание Верещаги.

Ночью ветер поигрывал ставнями, но не эти звуки разбудили Ивашку. Он проснулся от негромкого стука в дверь, а еще услышал, как под чьими-то ногами скрипнуло крыльцо.

— Кого леший несет? — завозился, закряхтел недовольный Верещага, и тут же у печки коротко звякнуло железо — должно быть, топор. Дед толкнул дверь и на цыпочках вышел в сени.

— Открывай, мы от таможенного головы… Пошто приезжий товары не заявляет? — донесся со двора простуженный голос, в котором явно слышалась нарочитая суровость.

— Сгиньте, ончутки!

— Открой-ко, Верещага!

— Днем открою.

— Недосуг нам. Добром просим!

— Уходи, дьявол! Худа бы не было, трень-брень, как гость в рыло пальнет из пистоля, — позевывая, припугнул дед.

— Так уж и пальнет!

— И пальнет!

На дворе прошелестел неуверенный шепоток, еле различимый в порывистом гуде ветра. Кто-то грузно протопал вдоль стены, прямо к воротам. Брякнуло у калитки кольцо. И стало тихо-тихо, слышалось только, как где-то за печью робко скреблась мышь.

— Лиходеи, — буркнул дед себе под нос и, шумно вздыхая и шебарша лучинами, полез на лежанку.

Ивашко не подал голоса, он лишь вздохнул и повернулся с боку на бок.

Белобрысый парень, приплывший вместе с киргизом и добровольно сгрузивший его сундук, тоже не замешкался на берегу. Он привычно вскинул свою подружку-котомку на сильное плечо и легко зашагал вверх по взвозу, огражденному с двух сторон лиственничными надолбами и рогатками. Дождь всюду наделал жирной грязи, дырявые телятиновые сапоги на ходу жадно хватали ее, но парень, казалось, этого не замечал. Его почему-то занимали сейчас квадратные, с крутыми шатрами, чисто умытые башенки острога да маковки двух красноярских церквей, вокруг которых с протяжными и тоскливыми криками вилось воронье.

Звали парня Куземкой, был он гулящим человеком, в Сибирь попал года три назад, нигде не пристал к настоящему делу. Бог не обидел его силой, бродила она в парне, что сусло в пивном котле. И бел, и пригож был лицом, и статен, а глаза голубые, как цвет ленковый, а губы розовые и пухлые, совсем девичьи.