Джон Ирвинг - Мир глазами Гарпа

— Черт побери, Хелен! Это ведь первый рассказ за столько месяцев, который мне удалось закончить. И я хочу знать, что ты о нем думаешь.

Хелен прикусила губу и сняла очки. Своим красным карандашом она не сделала ни единой пометки.

— Я люблю тебя, — сказала она.

— Да, да, — нетерпеливо произнес он, — я тоже тебя люблю! Но потрахаться можно и в другой раз. А сейчас ты мне скажи: как тебе мой рассказ?

И Хелен вдруг совершенно расслабилась — почувствовала, что он каким-то образом отпустил ее на волю. А ведь я так старалась! — думала она, испытывая громадное облегчение.

— К черту твой рассказ! — сказала она. — Он мне совершенно не понравился, и обсуждать его сейчас я не желаю. Тебе-то ведь абсолютно безразлично, чего именно хочу сейчас я, верно? Ты ведешь себя как маленький ребенок за обеденным столом: думаешь только о своей персоне.

— Тебе не понравился мой рассказ? — переспросил Гарп.

— Ну, не могу сказать, что он совсем плох, — сказала Хелен, — но, по-моему, он просто никакой. Так, пустячок. Зарисовка. Если он предваряет некое более серьезное произведение, то я бы хотела знать, какое именно и когда ты его наконец напишешь. А пока это ничто, ты и сам понимать должен. Причем сделано все наспех, верно? Такие штучки ты одной левой писать можешь!

— Но ведь рассказ забавный, разве нет? — спросил Гарп.

— Да, пожалуй, — вяло согласилась Хелен. — Но не более забавный, чем любой анекдот. Вот ты скажи, в чем его суть? Может, это пародия на самого себя? Но ты еще не так стар и не так много написал, чтобы начинать над собой посмеиваться. Это нечто вроде… самооправдания и речь-то, в сущности, идет только о тебе самом. Правда-правда. Но рассказ вполне остроумный.

— Ах, я сукин сын! — сказал Гарп. — Остроумный?

— Вот ты часто говоришь, что некоторые люди пишут хорошо, но сказать им нечего, — продолжала Хелен. — А как бы ты назвал такой вот рассказ? Разумеется, его даже сравнивать нельзя с «Грильпарцером»! Он и пятой части «Грильпарцера» не стоит! Или даже десятой!

— Но «Пансион „Грильпарцер“ — моя первая большая вещь, — сказал Гарп. — Этот рассказ совершенно другой, в том числе по жанру…

— Да, один — о чем-то важном, а второй — ни о чем, — сказала Хелен. — Один — о людях, а второй — только о тебе. В одном есть и тайна, и точность восприятия, а в другом — лишь голое остроумие. — Когда в Хелен пробуждался критик, остановить ее было трудно.

— Эти два рассказа вообще несравнимы, — сказал Гарп. — Ведь новый, во-первых, гораздо меньше, а…

— Вот и давай не будем больше о нем говорить, — сказала Хелен.

Гарп некоторое время обиженно молчал, потом сказал:

— Тебе и «Второе дыхание рогоносца» не понравилось, и следующий роман тоже вряд ли понравится.

— Какой следующий роман? — спросила Хелен. — Ты что же, новый роман пишешь?

Гарп еще сильнее надулся и замолк. Она просто ненавидела его за то, что он заставляет ее так с ним поступать. Ведь она любит его и очень хочет лечь с ним в постель

— Слушай, — сказала она, — пойдем в постель, а? Но теперь уже он углядел возможность слегка уязвить ее — или, может, продемонстрировать ей некую недопонятую истину — и ясными глазами посмотрел на нее.

— Давай вообще не будем говорить ни слова, — попросила она. — Давай просто ляжем в постель, хорошо?

— Так ты считаешь, — словно не слыша ее, заговорил он, — что «Пансион „Грильпарцер“ — моя лучшая вещь? — Он знал мнение Хелен о „Втором дыхании“, а еще знал, что, хотя „Бесконечные проволочки“ ей очень нравились, первый роман есть первый роман, и в нем не может не быть недостатков. Да, она действительно считает, что „Пансион «Грильпарцер“ — его лучшая вещь!

— Ну, в общем, да, — мягко призналась она. — Ты же прелестно пишешь и отлично знаешь, что я вправду так думаю.

— Наверное, я просто еще не вполне раскрыл свой творческий потенциал, — неприязненно сказал Гарп.

— Ничего, раскроешь, — утешила она, чувствуя, что всякое сочувствие и любовь неудержимо исчезают из ее голоса.

С минуту они молча смотрели друг на друга, и Хелен отвела глаза первой. Гарп двинулся по лестнице наверх.

— Ты спать идешь? — спросил он. Но даже не обернулся, и она не могла прочитать по его лицу, что он намерен делать и каковы сейчас его чувства к ней. То ли он скрывает их от нее, то ли они похоронены под его проклятой работой.

— Чуть позже, — сказала она.

Он помедлил на лестнице и спросил:

— Читать что-нибудь будешь?

— Нет уж, досыта начиталась, хватит с меня пока что, — сказала она.

Гарп ушел. А когда Хелен поднялась в спальню, он уже спал, чем страшно ее расстроил. Как он вообще мог взять и уснуть, если хоть немного считается с ее чувствами? Но на самом деле он думал и о ней, и о многом другом и пришел в полное замешательство; он и уснул потому, что был слишком озадачен и расстроен ее оценкой. Будь он способен сосредоточиться на чем-то одном, то конечно же еще не спал бы, когда она поднялась в спальню. И тогда им удалось бы многого избежать и многое спасти…

Но он уснул, и Хелен присела рядом на краешек кровати и стала смотреть на него с какой-то просто невыносимой для нее самой любовью. Она видела, что член у него в полной боевой готовности, словно он все-таки ждал ее, и она тихонько взяла его член в рот и ласково массировала языком, пока Гарп не кончил.

Он проснулся, страшно удивленный и отчего-то страшно виноватый — казалось, даже не сразу понял, где он и с кем. Хелен же, напротив, виноватой отнюдь не выглядела, только печальной. И, вспоминая впоследствии об этой ночи, Гарп решит, что она, наверное, догадалась, что ему снилась миссис Ральф.

Когда он вернулся из ванной, Хелен уже спала. Она уснула почти мгновенно, наконец-то почувствовав себя совершенно невиновной. Теперь она имела полное право видеть собственные сны! А Гарп еще долго лежал без сна с нею рядом, удивляясь, сколь невинно выражение ее лица, — пока ее не подняли дети.

Когда Уолт простужался, Гарп всегда плохо спал, стараясь дышать как бы одновременно и за себя, и за сына, у которого заложен нос. Ночью он часто вставал, подходил к Уолту, целовал его, баюкал — казалось, он хочет изгнать из Уолта простуду, подцепив ее сам.

— Господи, — вздыхала Хелен, — это же всего-навсего насморк! Дункан в пять лет простужался зимой без конца!

Теперь Дункану было уже почти одиннадцать, и он, казалось, перерос всякие дурацкие простуды и насморки. Но пятилетний Уолт простужался снова и снова — а может, это был просто затяжной насморк, который то уходил, то возвращался. А когда наступил промозглый март, Уолт и Гарп вообще утратили всякую сопротивляемость: мальчик до изнеможения кашлял сухим кашлем, и Гарп тоже каждую ночь просыпался — его душила мокрота. Гарп иногда так и сидел у постели сына, слушая хрипы в его груди, задремывая ненадолго и вновь просыпаясь в страхе, что больше не слышит стука маленького сердечка, но оказывалось, что Уолт просто столкнул тяжелую голову уснувшего отца со своей груди, повернулся на бок и устроился поуютнее.