Джон Ирвинг - Мир глазами Гарпа

Они поболтали о Франции, что несколько развлекло Хелен, потому что она говорила о Франции не менее свободно, чем Майкл Мильтон, и знала ее не хуже, хотя в Европе никогда не бывала. Заодно она сообщила ему, что, на ее взгляд, у него нет особых причин участвовать в ее семинаре.

— Особых? — переспросил он, настойчиво заглядывая ей в глаза и улыбаясь.

— Во-первых, — сказала Хелен, — вы ждете от семинара абсолютно нереальных результатов.

— О, так у вас уже есть любовник? — спросил ее Майкл Мильтон, по-прежнему улыбаясь.

Он держался до того нахально, что Хелен даже не оскорбилась и не рявкнула в ответ, что с нее вполне хватает и мужа, что его это совершенно не касается и что она вообще не его поля ягода. Вместо этого она сказала ему, что для достижения цели ему, по крайней мере, следовало бы записаться к ней на факультатив. Он сказал, что с удовольствием это сделает, но она ответила, что никогда не берет факультативщиков посредине второго семестра.

Она понимала, что до конца его не разубедила, однако и не ободряла его. В итоге они с Майклом Мильтоном вполне серьезно целый час проговорили об основной теме ее семинара по специфике нарратива. Майкл Мильтон толково говорил о «Волнах» и «Комнате Джейкоба» Вирджинии Вулф, правда, «К маяку» знал не так хорошо, и Хелен сразу поняла, что он только делает вид, будто читал «Миссис Дэллоуэй». Когда он наконец ушел, она задумалась и волей-неволей согласилась с двумя своими коллегами, у которых ранее спрашивала о Майкле Мильтоне: бойкий на язык, щеголеватый, самоуверенный, но неприятный в общении — словом, из таких, что никогда ей не нравились. Было в нем еще какое-то хрупкое изящество, каким бы притворным и поверхностным оно ни казалось, — и это тоже отчего-то было ей неприятно. Зато коллеги Хелен не заметили его дерзкой улыбки и такой манеры носить одежду, словно он уже наполовину раздет. Впрочем, коллеги Хелен были мужчинами; вряд ли стоило ожидать, что они оценят дерзкую улыбку Майкла Мильтона так, как ее могла оценить Хелен. Эта улыбка говорила примерно следующее: я хорошо тебя знаю, я хорошо знаю все, что тебе нравится. Такая улыбка могла довести ее до бешенства, но в данном случае она ее искушала, а потому ей хотелось пощечиной стереть эту улыбку с лица Майкла Мильтона. Но пощечина не годилась. Единственным способом убрать улыбку с его лица, как представлялось Хелен, было вот что: она непременно должна доказать этому наглецу, что он совсем не знает ни ее, ни того, что ей нравится.

Впрочем, она понимала, что способов доказать ему это у нее не так уж много.

Собираясь домой, она весьма неосторожно схватилась за сломанную ручку переключения скоростей, и голый металлический штырь глубоко вонзился ей в мякоть ладони. Она хорошо помнила, куда Майкл Мильтон положил набалдашник — на подоконник, прямо над мусорной корзиной, где уборщица найдет его и, скорее всего, выбросит. Его и следовало выбросить, однако Хелен вспомнила, что так и не позвонила в мастерскую — насчет тех маленьких цифр, — а значит, ей или Гарпу придется звонить туда из дома и заказывать новый набалдашник, не зная этих чертовых циферок, а просто ориентируясь на то, какого года выпуска их «вольво», и все неизбежно кончится тем, что набалдашник не подойдет.

В кабинет Хелен решила не возвращаться, а потом за прочими заботами совершенно позабыла позвонить уборщице и попросить не выбрасывать набалдашник. Да, наверное, все равно было уже слишком поздно.

Но в этом клубке новых для нее чувств и переживаний было одно, которое очень ей не нравилось; она совсем не привыкла чувствовать себя виноватой; Хелен Холм всегда чувствовала себя правой во всем, и ей было просто необходимо и тут оправдать себя. Порой ей казалось, что она уже почти достигла того состояния души, когда чувствуешь себя совершенно свободной от всякой вины, но окончательно утвердиться в нем пока что никак не могла.

Именно Гарп должен был дать ей необходимое ощущение. Возможно, он учуял соперника; Гарп и писателем-то стал из чувства соперничества, да и из своих писательских неудач в итоге выбрался на той же могучей волне.

Он знал, что Хелен читает чьи-то чужие литературные произведения. Гарпу и в голову не приходило, что у его жены на уме не только литература, но с типично писательской ревностью он видел, что написанное кем-то другим не дает ей спать по ночам! На заре их любовных отношений Гарпу удалось увлечь Хелен рассказом «Пансион „Грильпарцер“, и теперь чутье подсказывало ему, что стоит снова поухаживать за ней подобным образом.

Но если для совсем молодого писателя такой мотив был вполне приемлем, то теперь он представлялся Гарпу весьма сомнительным — особенно если учесть, что он столько времени вообще ничего не писал. Возможно, простой в творчестве был абсолютно необходим для обдумывания сделанного и прожитого, когда колодец памяти вновь наполняется чистой влагой воображения, когда готовишься писать нечто новое после надлежащего периода молчания. В какой-то степени рассказ, который он написал для Хелен сейчас, и отражал эти вынужденные и не вполне естественные обстоятельства своего зарождения. Рассказ был написан не под воздействием какого-то реального события, а скорее чтобы дать выход владевшему Гарпом беспокойству.

А возможно, это было и необходимое упражнение для литератора, который давно ничего не писал. Но Хелен с полным безразличием отнеслась к тому, что Гарп настойчиво сует ей свой новый рассказ.

— Я наконец кое-что закончил! — заявил он после ужина.

Дети давно спали, и Хелен хотелось одного: лечь с ним в постель и долго-долго заниматься любовью, чтобы обрести наконец душевное равновесие и успокоиться, потому что она как раз дочитала все, что успел написать Майкл Мильтон, и больше им, казалось, обсуждать будет нечего. Она знала, что не должна выказать ни малейшего разочарования по поводу рукописи, которую дал ей Гарп, однако усталость взяла верх, и Хелен лишь тупо смотрела на рукопись, лежавшую на столе среди грязных тарелок

— Я сам помою посуду, — предложил Гарп, расчищая для жены путь к своему рассказу.

У Хелен упало сердце; она уже и так слишком много прочла. Секс или, по крайней мере, супружеская нежность — вот тема, которую она хотела бы сейчас обсудить, и лучше бы это дал ей Гарп, а не Майкл Мильтон.

— Я хочу, чтобы меня любили, — сказала Хелен Гарпу. Он споро убирал со стола грязные тарелки, точно официант, рассчитывающий на хорошие чаевые.

— Сперва прочитай рассказ, милая, — рассмеялся он. — А потом пойдем в постельку.

Но ей была отвратительна назначенная Гарпом очередность действий. Разумеется, между тем, что писал Гарп, и жалкими ученическими упражнениями Майкла Мильтона даже и сравнения быть не могло. Хотя Майкл считался в университете одним из самых одаренных студентов, Хелен не сомневалась, что он на всю жизнь останется среди писателей только учеником. И вообще, дело не в этом. Дело во мне, думала Хелен; я хочу, чтобы кто-нибудь обратил на меня внимание! Манера Гарпа проявлять к ней внимание вдруг показалась ей оскорбительной. Собственно, он проявлял внимание не к ней, а к своим произведениям! А это не самая главная тема, упрямо думала Хелен. Благодаря Майклу Мильтону она успела опередить Гарпа в оценке высказанного и невысказанного между близкими людьми. «Ах, если бы люди говорили друг другу то, что у них на уме!» — писала Дженни Филдз. Наивное, но простительное заблуждение; оба они — и Гарп и Дженни — отлично понимали, как трудно это сделать.