Джон Ирвинг - Отель «Нью-Гэмпшир»

— Никакая ты, Сюзи, не уродина, — сказал я. — Просто нужно немного времени, чтобы к тебе привыкнуть, — сказал я ей. — Если уж хочешь знать, думаю, ты на самом деле довольно привлекательна.

И я действительно так думаю; я считаю, что медведица Сюзи — героиня.

— Тогда ты просто больной, — сказала Сюзи. — Да у меня морда словно корявым долотом вырублена, к тому же и цвет подкачал. А тело — как бумажный пакет, — сказала она. — Как бумажный пакет с холодным омлетом, — сказала Сюзи.

— Думаю, ты очень мила, — сказал я ей, и я действительно так считал; Фрэнни показала мне, насколько приятна медведица Сюзи.

Я же слышал песню, которую медведица Сюзи учила петь Фрэнни; у меня был очень интересный сон, в нем Сюзи учила меня петь подобную песню. Так что я повторил:

— Думаю, ты очень милая.

— Значит, у тебя мозги, как бумажный пакет с холодным омлетом, — сказала она. — Если ты считаешь, что я очень милая, то ты, парень, действительно больной.

И вот однажды ночью, когда в отеле «Нью-Гэмпшир» не было гостей, я услышал странные крадущиеся звуки. Это легко мог быть отец, который ходил по отелю ночью, как днем, поскольку, разумеется, для него всегда была ночь; но, куда бы он ни шел, его обязательно сопровождала дробь «луисвильского слаггера», а по мере того как он старел, его походка все больше и больше напоминала походку Фрейда, словно у отца развивалась психологическая хромота — нечто типа родства со старым толкователем снов. К тому же, куда бы отец ни шел, с ним всегда была рядом собака-поводырь номер четыре! Мы не подрезали Четверке когти, так что, сопровождая отца, она ими громко цокала.

У старого Фреда-разнорабочего была комната на третьем этаже, и он спал, как камень на морском дне; он спал крепко, как заброшенная верша, изгрызенная тюленями и то захлебывающаяся в придонном иле, то выполаскиваемая приливом. Старик Фред относился к тем людям, которые ложатся спать с заходом солнца и встают с восходом; он говорил, что из-за своей глухоты он не любит вставать по ночам. Тем более летом, когда мэнские ночи гудят неумолчным шумом, особенно если сравнить их с мэнскими днями.

— В противоположность Нью-Йорку, — любил говорить Фрэнк. — Единственное спокойное время на Сентрал-Парк-Саут — это три часа утра. Но в Мэне, — любил говорить Фрэнк, — только в три часа утра что-то и происходит. Долбаная природа пробуждается к жизни.

Я заметил, что было около трех часов утра: летняя ночь, насекомых тучи, чаек почти не слыхать, а вот море разошлось не на шутку. И вот тогда-то я услышал эти странные крадущиеся звуки. Сначала трудно было сказать, откуда они раздаются — из-за окна, которое было открыто, хотя и затянуто сеткой, или из-за двери в коридор. Дверь моей спальни тоже была открыта, а входные двери в отеле «Нью-Гэмпшир» никогда не закрывались — их было слишком много.

«Енот», — подумал я.

Но тут что-то намного тяжелее любого енота миновало лестничную площадку и мягко протопало по ковру, направляясь к моей комнате; я чувствовал его вес: он заставлял прогибаться половицы. Даже море, казалось, успокоилось, даже оно, похоже, прислушивалось к этому звуку: такой звук, раздавшись в ночи, заставляет утихнуть прибой, заставляет птиц (а они по ночам никогда не летают) взмыть в воздух и парить в небе, как нарисованные.

— Четверка? — прошептал я, подумав, что это могла выйти на ночную охоту собака; но то, что пробиралось по коридору, вело себя чересчур осторожно. Собака-поводырь номер четыре бывала в коридоре и раньше, ей не нужно было обнюхивать каждую дверь.

Жаль, подумал я, что со мной нет отцовской бейсбольной биты, — но когда в дверном проеме замаячил силуэт медведя, я понял, что в отеле «Нью-Гэмпшир» нет подходящего оружия, которое могло бы меня защитить. Я тихо лежал на кровати, притворяясь крепко спящим, хотя глаза мои были широко раскрыты. В зыбком предрассветном сумраке медведь казался огромным. Он уставился в глубь моей комнаты, на оцепеневшую кровать, как старая больничная нянечка, проверяющая сон своих подопечных; я старался не дышать, но медведь знал, что я здесь. Он принюхался и очень грациозно, на четвереньках, вошел в комнату. «Ну что ж, почему бы и нет? — подумал я. — С медведя началась сказка моей жизни, почему бы им же ей и не закончиться». Медведь пихнул свою теплую морду к моему лицу и вдумчиво принюхался; глубоко втянул воздух, словно всю мою жизнь от первого до последнего мига, и сочувственным жестом положил свою тяжелую лапу мне на бедро. Это была теплая летняя ночь — теплая для Мэна, — и я спал голый, прикрывшись только простыней. Дыхание медведя было горячим, и из его пасти немного пахло фруктами: возможно, прежде чем зайти в отель, он полакомился в лесу черникой; дыхание медведя было на удивление приятным, если и не вполне свежим. Когда медведь стащил с меня простыню, я почувствовал верхушку того айсберга страха, который, должно быть, испытывал Чиппер Доув, когда верил, что его будет насиловать медведица, томимая течкой. Но этот медведь, оглядев меня, фыркнул — и довольно неуважительно. «Эрл!» — сказал медведь и, грубовато пихнув меня, забрался на освободившееся место. И только когда он меня обнял и я наконец распознал самый характерный компонент его запаха, я понял, что это не обыкновенный медведь. С приятным фруктовым запахом и с горчично-острым ароматом летнего пота соседствовала явная примесь нафталина.

— Сюзи? — спросил я.

— Я думала, ты так никогда и не догадаешься, — ответила она.

— Сюзи! — воскликнул я и, повернувшись к ней, ответил на объятие; я никогда раньше не был так счастлив ее видеть.

— Успокойся, — приказала мне Сюзи. — Отца не разбуди. Пока искала тебя, я весь этот чертов отель облазила. Сначала напоролась на твоего папочку, потом на кого-то, кто пробурчал во сне «что?», и в конце концов столкнулась нос к носу с совершенно тупой псиной, которая даже не поняла, что я медведь: засранка просто повиляла хвостом и улеглась спать дальше. Ну и сторож! Долбаный Фрэнк объяснил мне, куда ехать, но, похоже, с мэнской географией ему веры нет — что такое для этого пидора какой-то крошечный кусочек дурацкого штата? Да господи, — сказала Сюзи, — я просто хотела увидеть тебя, прежде чем рассветет. Ради бога, я выехала из Нью-Йорка вчера около полудня, а сейчас уже почти рассвело, — сказала она. — Я выбилась из сил, — добавила она и начала плакать. — В этом долбаном костюме я взмокла, как свинья, и выгляжу так ужасно, что даже не рискую его снять.

— Снимай, — сказал я. — Ты пахнешь очень приятно.

— Конечно, — сказала она, продолжая плакать.

Я аккуратно снял ее медвежью голову. Она начала размазывать слезы лапой, но я взял ее за лапы и поцеловал в губы. Думаю, насчет черники я не ошибся; именно такова Сюзи на вкус — очень похожа, по-моему, на дикую чернику.