Джон Ирвинг - Отель «Нью-Гэмпшир»

— Вот, вот это настоящий аппетит, — сказала она с восхищением.

— Если бы я был таким огромным, то ел бы не хуже, — сказал Макс.

— Куда уж тебе, — отмахнулась миссис Урик. Ронда Рей не надела своей формы официантки; она сидела и ела вместе со всей семьей и вскакивала вместе с Фрэнни, матерью и крупной белокурой финкой, чей знаменитый отец приехал ее навестить, чтобы убрать тарелки и принести новые блюда из кухни. Финская девушка была огромной и делала стремительные движения, которые заставляли Лилли сжиматься. Она была этакой крупной сине-бело-лыжно-свитерной девушкой, которая постоянно обнимала своего отца, этакого крупного сине-бело-лыжно-свитерного мужчину.

— Хо! — постоянно выкрикивал он, когда из кухни приносили новое блюдо.

— Ура-а-а, — шептала Фрэнни.

— Бог ты мой, — говорил Младший Джонс. Айова Боб сидел рядом с Джонсом, их конец стола был ближе всего к телевизору, установленному над баром, так что они во время обеда могли смотреть футбольный матч.

— Если это захват, то я съем свою тарелку, — сказал Младший Джонс.

— Что такое захват? — спросил знаменитый финский доктор, только у него это прозвучало как «сто тахое зухвот?»

Тогда Айова Боб предложил продемонстрировать захват на Ронде, которая с удовольствием согласилась, а корейские девочки стеснительно захихикали, японец продолжал бороться со своей индейкой при помощи ножа для масла, Фрэнк шепотом объяснял ему, как пользоваться столовыми приборами, а Эгг постоянно кричал «что?».

— Это самый громкий обед, который я когда-либо ела, — сказала Фрэнни.

— Что? — прокричал Эгг.

— Господи… — сказал отец.

— Лилли, — сказала мать. — Пожалуйста, поешь. Тогда ты вырастешь.

— Что такое? — сказал известный финский доктор, только это прозвучало «сто такуе?»

Он посмотрел на мать и Лилли.

— Кто не растет? — спросил он.

— Я, — сказала Лилли, — я перестала расти.

— Еще не перестала, милая моя, — сказала мать.

— Похоже, у нее застопорился рост, — сказал отец.

— Хо, застопорился! — сказал финский доктор, уставившись на Лилли. — Не растешь, м-м?

Она кивнула на свой манер, как кивают маленькие девочки. Доктор взял ее голову в руки и уставился ей в глаза. Все, кроме японского мальчика и корейских девочек, прекратили есть.

— Как ты говоришь? — спросил доктор дочку, а затем сказал ей что-то невыговариваемое.

— Сантиметр, — ответила она.

— Хо, сантиметр! — воскликнул доктор.

Макс Урик побежал и принес сантиметр. Доктор обмерил Лилли повсюду — грудь, запястья, колени, плечи, голова.

— С ней все в порядке, — сказал отец. — Ничего страшного.

— Успокойся, — сказала мать. Доктор записал все полученные цифры.

— Хо! — сказал он.

— Ешь, дорогая, — сказала мать Лилли, но Лилли уставилась на цифры, записанные доктором на салфетке.

— Как ты говоришь? — спросил доктор дочь и сказал еще одно непроизносимое слово, но на этот раз та ничего не ответила. — Не знаешь? — спросил ее отец, и та помотала головой. — Где словарь? — спросил он ее.

— У меня в общежитии, — ответила она.

— Хо! — сказал доктор. — Сходи за ним!

— Сейчас? — переспросила она и тоскливо посмотрела на свое блюдо с гусем, индейкой и гарниром, возвышавшимися на тарелке.

— Иди, иди, — сказал ей отец. — Конечно сейчас. Иди! Хо! Иди же! — сказал он, и крупная сине-бело-лыжно-свитерная девочка ушла.

— Это — как это по-вашему? — патологическое состояние, — спокойно сказал знаменитый финский доктор.

— Патологическое состояние? — переспросил отец.

— Патологическое состояние застопоривания роста, — сказал доктор. — Это частое явление, по разным причинам.

— Патологическое состояние застопоривания роста, — повторила мать.

Лилли пожала плечами; она сымитировала движения, которыми корейские девочки разделывались с ножкой.

Когда крупная запыхавшаяся блондинка вернулась, она пораженно увидела, что Ронда Рей уже унесла ее тарелку; она протянула словарь отцу.

— Хо! — сказала Фрэнни мне через стол, и я пнул ее под столом.

Она пнула в ответ, я пнул ее еще раз; но промахнулся и попал в Младшего Джонса.

— Ой, — сказал он.

— Извини, — извинился я.

— Хо! — сказал финский доктор, тыкая пальцем в словарь. — Карлик! — воскликнул он.

За столом установилась тишина, и только японский мальчик издавал звуки, борясь со своей кукурузой со сливками.

— Вы хотите сказать, что она карлик? — спросил отец доктора.

— Хо, да! Карлик, — сказал доктор.

— Хрен в ступе, — сказал Айова Боб, — это не карлик, а просто маленькая девочка! Это ребенок, придурок!

— Что такое «придурок»? — спросил доктор свою дочь, но та ничего не ответила.

Ронда Рей принесла пироги.

— Ты не карлик, дорогая, — прошептала мать Лилли, но Лилли только пожала плечами.

— А что из того, если я и карлик? — смело сказала она. — Я хорошая девочка.

— Бананы, — сказал Айова Боб мрачно. — Кормить бананами — и все! — И никто не мог понять, считает ли он, что бананы ее вылечат, или это эвфемизм все того же «хрена в ступе».

Во всяком случае, это был День благодарения 1956 года, и так вот мы приближались к Рождеству: размышляя о росте, подслушивая любовь, отказываясь от ванн, подбирая подходящую позу для мертвой собаки, бегая, отжимая тяжести и надеясь на дождь.

Было раннее декабрьское утро, когда меня разбудила Фрэнни. В моей комнате было еще темно, и пыхтящий звук дыхания Эгга доносился до меня из открытого дверного проема, соединяющего наши комнаты; Эгг все еще спал. Но кроме дыхания Эгга было еще и более мягкое, осторожное дыхание рядом со мной, я уловил запах Фрэнни, запах, которого я некоторое время не чувствовал; богатый, но никогда не буйный запах, немного солоноватый, немного сладковатый, сильный, но не приторный. И в темноте я понял, что Фрэнни излечилась от привычки постоянно принимать ванну. То, что мы подслушали наших родителей, вылечило ее от этого; думаю, что ее собственный запах вновь стал казаться Фрэнни совершенно естественным.

— Фрэнни? — прошептал я, потому что не мог ее видеть.

Ее рука погладила меня по щеке. Она скрючилась между стеной и изголовьем моей кровати; и как только она смогла туда протиснуться, не разбудив меня, я так никогда и не узнаю. Я повернулся к ней и унюхал, что она почистила зубы.

— Слушай, — прошептала она.

Я слышал сердцебиение, свое и Фрэнни, и глубоководное погружение Эгга в соседней комнате. И что-то еще, такое же мягкое, как дыханье Фрэнни.

— Это дождь, дурень, — сказала Фрэнни и погрузила колени мне в ребра. — Дождик, мальчик, — сказала она мне. — Это твой великий день!

— Еще темно, — сказал я. — Я еще сплю.

— Уже утро, — прошептала мне в ухо Фрэнни, затем укусила за щеку и начала щекотать меня под одеялом.