Анаит Григорян - Поселок на реке Оредеж [litres]

– А зачем же ты… – Татьяна сделала глубокий вдох, как перед прыжком в холодную воду, – зачем же ты пошла, Олеся Ивановна?

Олеся Иванна пожала плечами.

– А как было не пойти? Матери сказать? Она нас с братом и так била, а тут… – она махнула рукой. – Да вообще убила бы.

Старший брат Олеси Иванны Кирилл, угрюмый, неженатый и непьющий, жил на другом конце поселка и работал на станции инженером. Несколько лет назад, когда Олесиного отчима нашли на болотистом берегу Оредежи под старым пешеходным мостом – там, где река была широкой, а течение медленным, – говорили, будто это Кирилл его утопил, но местный следователь, посмотрев на страшное лицо утопленника, сказал, что нечего тут и разбираться: выпил человек лишнего, спустился к реке по нужде, упал, а подняться уже не смог – так и захлебнулся вонючей илистой жижей. Мужики, ходившие к Олесе, боялись Кирилла как огня и сами просили ее, если что, не жаловаться на них брату: она никогда и не жаловалась, в глубине души веря разговорам про смерть отчима, и, если брат изредка заходил навестить ее и спрашивал о жизни, говорила, что все у нее хорошо, жизнь идет потихоньку, люди, как всегда, покупают ржаной хлеб и макароны «ушки», а два килограмма пряников залежались и зачерствели, так что пришлось их совсем выбросить. Кирилл хмыкал в черные усы, смотрел на сестру испытующе, но, больше ничего от нее не добившись, уходил к себе.

Последний раз они разговаривали по душам на похоронах матери, да и то нормального разговора не получилось, и Олеся потом ругала себя, что сама все испортила. Народу тогда пришло мало: мать и раньше в поселке ни с кем не дружила, а после смерти мужа замкнулась в себе и пила запоями, живя с денег, которые давали ей дети. Так и умерла – тихо, не просыпаясь. Поэтому похороны прошли без лишнего шума; Олеся помнила только, что было пасмурно и накрапывал мелкий дождик. Когда гроб опустили в могилу и поселковые мужики стали, широко размахивая лопатами, его закапывать, Олеся отошла в сторону – ей не хотелось смотреть, как мать уходит в землю. Кирилл постоял чуть дольше, потом достал из кармана беломорину, сунул в рот и подошел к сестре. Некоторое время они молчали, потом Кирилл, перекатив незажженную беломорину из одного угла рта в другой, посмотрел на Олесю искоса, с прищуром, и сказал:

– Слушай, Олеська… вышла бы ты поскорее замуж. Тебе нормальный мужик нужен.

– Где ж я его тебе найду, нормального? – усмехнулась Олеся. – За мной вон таскаются, а толку с них всех, как с козла молока…

Брат нахмурился, сжал кулаки, и Олеся почувствовала, как по спине ее вверх, к затылку, пробежал холодок – как будто сквозняк подул.

– Так вот чтобы от этих вот козлов, которые таскаются, тебя защищал.

– Так ведь ты есть, – сказала Олеся и осеклась: Кирилл стоял перед ней, наклонив голову и глядя исподлобья, как чужой. И тут она увидела, что ее рука как бы помимо ее воли потянулась к нему и сначала осторожно дотронулась, а потом сжала его плечо, и она услышала вроде бы свой, но как будто доносившийся откуда-то издалека голос: – Киря, скажи, а это ведь ты отчима…

Кирилл вздрогнул, сбросил с плеча ее руку и выплюнул на землю папиросу.

– Ты что, совсем сдурела?! Что ты такое несешь?!

– Да я… – Олеся чувствовала, что заливается краской. – Я бы никому, если что… Киря, я бы никому…

– Дура! – зло повторил Кирилл. – Еще и на маткиных похоронах догадалась…

– Да я… – пролепетала Олеся, но брат уже повернулся к ней спиной и зашагал прочь, сунув руки в карманы. Потом он долго не приходил, а встречая сестру на улице, отворачивался. Однажды Олеся сама решила к нему прийти – то ли чтобы помириться (хотя с чего мириться, если вроде и не ссорились), то ли чтобы брат снова посмотрел на нее тяжело и угрюмо, а потом, может быть, все-таки пожалел бы ее и простил. Но когда она пришла после работы на другой конец поселка к его дому – хоть и одноэтажному, но большому и пока еще крепкому, потому что брат строил его в расчете на семью, которой так и не обзавелся и в конце концов махнул на все рукой и забросил хозяйство, – и постучалась в дверь, ей никто не ответил.

«Наверное, на станции еще», – подумала Олеся Иванна, хотя в груди стало отчего-то беспокойно.

Она посидела еще немного на крыльце, колупая длинным накрашенным ногтем грубо обструганную балясину, подпиравшую треугольную крышу, и без удовольствия рассматривая запущенный двор со сваленными на самом видном месте досками. Позапрошлым летом Кирилл хотел пристроить к дому небольшой сарай, чтобы хранить инструмент; доски привез, но сарай строить так и не собрался, и они лежали без дела и уже начали портиться, и в дождливые дни на них появлялись хлипкие розовые грибы, которые дети называли «сопливками» и любили раздавливать пальцами; от грибов оставалась густая и вязкая капля жижи, действительно похожая на сопли, только ярко-розовая, как пудра или помада. Ленка Комарова говорила, что как-то попыталась накрасить этой жижей губы, но та оказалась на вкус такой горькой, что потом она полдня плевалась. Олеся Иванна после этого ее рассказа стала отдавать комаровским девчонкам остатки своей косметики; иногда под закрытие магазина они прибегали и просили научить их краситься, и, если никого не было, Олеся ставила на прилавок маленькое зеркальце и учила их накладывать румяна, так, чтобы щеки потом были одинаковые и не казалось издали, будто бы одна больше другой, и красить, а потом расчесывать щепочкой ресницы. Олеся Иванна усмехнулась, вспомнив, что младшей Комаровой это было интереснее, чем старшей, и она часто повторяла, мол, в городе, когда она туда переедет, никто ни за что не догадается, что она из деревни.

По одной из досок деловито ползал большой жук с длинными усами, видимо, примериваясь, достаточно ли дерево размокло от дождей и рассохлось на солнце, чтобы можно было в нем обосноваться. Олеся вздохнула, ковырнула балясину еще пару раз и закуталась плотнее в цветастый платок. Такой Кирилл хороший мужик – и руки, и голова на месте, и не пьет, и красивый (она подумала немного и решила, что, может быть, и не такой уж красивый, но уж получше многих в поселке, к тому же с лица воду не пить), а живет бобылем, дом у него потихоньку ветшает и вон, доски во дворе гниют почем зря. Жалко.

Ближе к вечеру стало прохладней, и она наконец решилась, встала, отряхнула подол и несильно, не очень надеясь, что получится, толкнула дверь рукой. Дверь неожиданно приоткрылась, и из глубины дома пахнуло тяжелым духом.

Брата Олеся нашла на полу в кухне: он лежал ничком, но голова его была повернута набок, так что видно было пол-лица с приплюснутым от долгого лежания носом. В первое мгновение Олеся Иванна испугалась, что Кирилл мертвый, но из его полуоткрытого рта слышно было тихое хриплое дыхание. По нижней губе, некрасиво оттопыренной и влажной, ползала блестящая сизая муха. Олеся Иванна первым делом прогнала муху, потом распахнула в кухне все окна, чтобы спертый воздух немного рассеялся. Несколько бутылок с криво наклеенными этикетками стояло рядком у стены. Олеся посмотрела на них, подумав мимоходом, где брат мог взять такую дрянь, разве что в универмаге у станции, потом взяла лежавшую возле рукомойника тряпку, намочила ее и протерла пол сначала в кухне, потом в коридоре, заглянула в спальню – пустую и как будто нежилую, только возле стены стоял платяной шкаф с полуоткрытой дверцей, а к другой прижался старенький диван, укрытый толстым клетчатым пледом. Олеся взяла этот плед, вышла с ним на крыльцо, вытряхнула от пыли, думала сначала отнести обратно в спальню, но вернулась на кухню, где лежал Кирилл, укрыла его и подоткнула плед с боков, чтобы под него не проникал вечером сквозняк. Кирилл, пока она возилась, не проснулся и даже не пошевелился, только один раз тяжело вздохнул. Олеся Иванна погладила его по плечу, и горло ей вдруг сдавило щемящей жалостью, глаза защипало, и по лицу потекли горячие капли. Она хлюпнула носом и утерлась тыльной стороной ладони.