Татьяна Толстая - Кысь

— Назначено?

— Назначено.

— Обожди тут.

Холоп в будку возвернулся, долго берестой шуршал.

— Как звать?

Бенедикт сказал. Опять холоп берестой пошуршал.

— Проходи.

Калитку малую в заборе отворил, — Бенедикт прошел. А там другой забор, аршин на пять от прежнего отступя. И еще будка, а в ней тоже холоп, еще недовольней прежнего.

— К кому?

— Ольги Кудеяровны сослуживец.

— Что несешь?

— Гостинцы.

— Гостинцы сдать.

— Как это… Я ж в гости зван, как я без гостинцев?

— Гостинцы сдать и вот тут расписаться. — Холоп Бенедикта будто и не слышал. Бересту развернул и записал: «Мышь домашняя бытовая — дюжина. Квасу жбан деревянный малый — один. Цветки синие полевые — пучок».

Бенедикт вдруг — к месту, не к месту, — рассердился:

— Цветки не отдам! Не имеете права! Я в гости самолично Ольгой Кудеяровной приглашенный!

Взял, да перед тем как расписаться, «цветки» и вычеркнул.

Холоп подумал-подумал:

— Пес с тобой. Проходи.

Как выразил-то нехорошо, — «пес». Но пропустил. За второй забор пропустил, — а там третий. У третьих ворот два холопа с лавки поднялись, не говоря худого слова, а и доброго не говоря, Бенедикта с ног до головы всего ладошами обхлопали: видать, дознавались, не запрятал ли чего в штанах да под рубахой. А только ничего лишнего, кроме хвостика, у него не было.

— Проходи.

Бенедикт думал, там опять забор, а нет, забора не было, а только открылся сад-палисад с деревьями да цветами, да всякими пристройками, а тропки желтеньким песком усыпаны, а в глубине сада — терем. Вот раньше Бенедикт не боялся, а тут забоялся: никогда он такого благолепия и богатства не видывал. Сердце в груди заколотилося, а хвостик из стороны в сторону: туда-сюда, туда-сюда, — замахал. И в глазах притемнилось. Не помнил, как его и в дом-то ввели под белые руки.

Вот холопы-то его ввели, да в палате одного и оставили. Сколько-то времени прошло, — вроде зашуршало за дверями. Зашуршало, двери отворилися, — и выходит Сам. Папенька Оленькин. Добра этого хозяин. Тесть будущий.

Заулыбался.

— А добро пожаловать. Ждем. Бенедикт Карпыч? А меня звать Кудеяр Кудеярович.

И смотрит. И Бенедикт смотрит. А сдвинуться не может — ноги будто к полу приросли.

Росту Кудеяр Кудеярыч большого, али сказать, длинного. И шея у него длинная, а головка маленькая. Поверху головка вроде лысоватая, а окрай плеши — волос венчиком, бледный такой волос, светленький. А бороды нет, один рот длинный, как палочка, и углы у него вроде как книзу загибаются. И он этот рот то приоткроет, то призакроет, будто ему дышать непривычно, дак он по-всякому пробует. А глаза у него круглые и желтые, как огнецы, и на дне глаз вроде как свет светится.

Рубаха на нем белая, просторная, враспояску. Порты широкие, книзу-то пошире. На ногах — лапти домашние.

— Что встали, Бенедикт Карпыч? К столу прошу.

И под локоток в другую горницу подталкивает. А в другой горнице стол накрыт. И-и-и-и-и! — чего только нет на столе на том! От одного края до другого — миски, миски, блюда всякие, котлы да тарелки! Пирожки без счету, блины-оладьи, пампушки витые, кренделя, вермишель разноцветная! А гороху! А из хвощей снопы сделаны да по углам расставлены! А грибыши! — цельные тазы, и с нависанием: сейчас через край поскачут. А птички цельные, махонькие, в тесто завернуты: с одного конца ножки торчат, с другого — головка! А посередь стола — туша мясная: никак, козляк! Цельного козляка на стол потратили, а ведь того козляка еще поди вырасти! А, знать, правильно у него гостинцы отобрали: куда ему со своими мышами да супротив козляка!

А за столом Оленька сидит, нарядная, зарумянившись, и глазки потупила; вот как она Бенедикту в видениях представлялась, так и сидит: блуза на ней белая, шейка бусами обмотана, головка гладенько причесана, на лбу лента! А как Бенедикт в горницу взошел, так Оленька еще больше раскраснелася, а глаз не подняла, только сама себе улыбнулася.

Страшно!

А с другой стороны горницы еще одна дверь отворилась, и входит теща. Али, сказать, вплывает: баба толщины необъятной, половина уж в горнице, здоровается, а другая половина еще и в двери не взошла, ждать надо.

— А это, — тесть говорит, — супруга наша Феврония. Роду стариннейшего, из французов.

— Така у нас семейная легенда, — говорит теща.

Бенедикт теще в ножки упал, рукой поклон отмахнул, другой рукой букет колокольчиков сунул.

— Кушанья стынут, — говорит теща. — Откушайте, не побрезгуйте.

Сели за стол, на лавки. Бенедикт напротив Оленьки, тесть с тещей по бокам.

— Накладывайте, — теща говорит.

Бенедикт опять заробел: как себя держать-то? Ежели он себе много наложит, подумают: о, какой зять прожорливый! Такого, небось, не прокормишь! А если мало возьмешь, подумают: о, какой зять слабосильный! Небось и гвоздя не забьет. Пирожок, что ли, взять. Потянул руку к пирожку, и все на эту руку посмотрели. Отдернул.

— Мы любим много кушать, — теща говорит.

Наложила себе. И Кудеяр Кудеярыч наложил. И Оленька. Бенедикт опять руку потянул, — к оладьям, и все: раз! — и посмотрели. Опять отдернул. Жуют.

— Стало быть, — говорит тесть, — жениться хотите.

— Хочу.

Опять молчат да жуют. Бенедикт в третий раз думал чего-нибудь себе на тарелку наложить, только руку приподнял, а они опять — глядь!.. И у тестя в глазах будто огонь какой блеснул. Что такое…

— Жениться — дело сурьезное… Я вот, когда на супруге своей Февронии женился, так ей и сказал: это дело сурьезное.

— Да, мы на свадьбе много поели, — теща.

— Хорошо поели на свадьбе, — тесть.

Намекают они, что ли? У Бенедикта хвостик от волнения стал легонько об лавку постукивать.

— Почему плохо кушаете? — теща опять.

Ай, была не была. Руки вытянул, козляка ножку отхватил, на тарелку себе плюхнул, и еще вермишели сверху. И хвощей взял. И как он это сделал, так вдруг у них у всех в глазах-то опять будто свет какой мелькнул, как все равно луч.

— Стало быть, к семейству нашему присоединиться желаете, — это тесть.

— Желаю.

— Трудностев семейных не боитесь? Хозяйство вести — не бородой трясти.

— Не боюсь. Я на всякое дело сподручный.

— На всякое?

— Ага.

Тут под столом чего-то прошуршало. Мышь, должно быть.

— Ну а ежели дело очень сурьезное?

— Готов. Пожалуйста.

— О как.

Тут за столом вроде бы опять чуток светлее стало. Бенедикт себя пересилил, глаза поднял, посмотрел, — а у тестя в глазах, точно, чего-то светится. Как если б огнец через себя огонь пропускал. И в горнице, — вечер уже смеркаться начал, — от этих глаз лучи исходят. Вот как от лучины, если на нее через кулак смотреть: кульком кулак свернуть и смотреть. Как дорожка лунная. Смотрит тесть в свою тарелку, а все, что в ней наложено, и в сумерках видать. Смотрит на стол, — и как огнем шарит, освещает. На Бенедикта посмотрел, — еще больше свету подпустил, так что Бенедикт отморгнулся и головой дернул.