Татьяна Толстая - Кысь

— Ты зачем это на себя навертела-то?

— А как же? Для красоты. Для тебя же стараюсь.

Бухнется на лежанку:

— Поди сюды, Бенедикт, любиться будем!

— Да хватит уже, сколько можно.

— Поди, поди, не разговаривай.

— Да я ослаб что-то. Переел малость.

— Не выдумывай, ты с утра еще не емши.

— Да ты царапаться будешь.

— Какой царапаться!.. Не выдумывай.

— Да у тебя морда в сметане.

— Вот у тебя вечно предлоги! Несчастная моя жи-и-ись!

И завоет. Но потом перестанет.

— Бенедикт! Поди сюды. Чего это у меня вон тут чешется? Да во-он, вон тут. Вскочило чего?..

— Ничего не вскочило.

— Нет, ты плохо смотришь. Лучше смотри! Свербит чего-то.

— Да нету ничего.

— А чего же свербит-то? Не чирей ли?

— Нет.

— Волдырь может? Не припухло?

— Нет.

— Может, покраснело?

— Нет, нет!

— А чего же тогда? Вот чешется-чешется, а потом как дернет!.. А вот тут? Бенедикт! Не отвлекайся! Вон тут, — нет, дальше! Между лопатками!

— Ничего нету!

— Чешуя, может?

— Нет!

— Перхоть, что ли, нападала? — саднит. Обтряхни с меня.

— Чисто все! Не выдумывай!

— Веснушками, может, обсыпало?

— Нет!

— Дак может прыщ какой али бородавка! Вот так выскочит, — да и помрешь!

— Чистая, говорю, спина! Все мерещится!

— Конечно, раз я страдаю, а не ты, так тебе и все равно! А у меня вот тут подмышкой ломит, Бенедикт!

— Поломит и перестанет.

— Вот другой бы пожалел!.. Вот если я так руку подниму и вот так поверну, сразу ломит! А если я вот так нагнусь, а ногу-то вот так поставлю, у меня немедля в боку колотье, ну-к, погляди, чего у меня в боку-то, мне не видать!..

Вот однажды и стукнуло: книжку бы. Завалиться бы сейчас на лежанку с книжкой! На дворе снег бесшумно падает, в печи дровешки потрескивают, — самое оно: с книжкой на лежанку. Рядом на тубарете миску с огнецами поставить, али еще чего вкусного, чтоб за щеку сунуть, и — туда… В книжку… Вот у нас скажем, зима, а там — лето. У нас день, а там — вечер. И распишут тебе, и разукрасят, что за лето, да что за вечер, да кто куда пошел, да чего на нем надето-накручено, да на какой, может, скамейке над рекой кто присемши, да кого ждет, — а мил-дружка, не иначе, — да какие птицы сверху поют, да как солнце садится, да мошки толкутся… И чего из-за реки слыхать, какую песню. И все напишут: как в кустах шуркнет, — мил-дружок на свиданье пришел, — да чего промеж ними сказано, да о чем сговорено… Али кто ладью большую построил и на море-окиян ее спустил, и сколько народу в ту ладью набилося, да куда плыть хотят, и какое у той ладьи устройство, — все распишут. И как они плывут, да меж собой перелаялись, и у кого на сердце против других накипело, как он чернее тучи стал, да думу думает… А другие дозналися да говорят: «Ай, что ж он на нас смотрит, как все равно пес, будет нам от него вред, а ссадим его на остров…»

Вот читаешь, губами шевелишь, слова разбираешь, и вроде ты сразу в двух местах обретаешься: сам сидишь, али лежишь, ноги подогнувши, рукой в миске шаришь, а сам другие миры видишь, далекие, али вовсе небывшие, а все равно как живые. Бежишь, али плывешь, али в санях скачешь: спасаешься от кого, али сам напасть задумал, — сердце колотится, жизнь летит, и ведь чудеса: сколько книжек, столько и жизней разных проживешь! Как все равно оборотень какой: то ты мужик, а то вдруг раз! — и баба, а то старик, а то дитя малое, а то целый отряд, что в дозоре сидит, а то просто не знам что. А если правда это, что не сам Федор Кузьмич, слава ему, все эти книги сочинил, так и что с того? Знать, другие Федоры Кузьмичи, древние люди, сидели, писали, виденья видели, оно и пусть.

А сейчас, небось, в Рабочей Избе свечки зажжены, свитки развернуты, Шакал Демьяныч зорко по сторонам посматривает. Константин Леонтьич быстро-быстро строчит, переписывает, да время от времени письменную палочку бросит, да руками-то всплеснет! да вскрикнет! — очень он всегда волнуется, что там в книгах-то понаписано. А потом опять письменную палочку хвать, да давай дальше строчить… А Варвара Лукинишна голову склонила, гребешками трясет, про себя что-то думает… Что у ней за книга-то дома припрятана? Там про свечу что-то было, про обманы… А ни Бенедикта, ни Оленьки в Избе уж нету… Оленька на лежанке лежит, нудит, сметаной обмазанная, а Бенедикт на тубарете раскачивается. Сейчас бы мышей наловить, пойти на торжище и на книгу сменять. А только мышей в нашем доме нету.

А вот что за книгу тесть выносил, Бенедикту совал? А вот пойти да спросить? Раз уж тесть не заболел, тьфу, тьфу, тьфу, так это уж точно: можно в руки брать.

Вот тесть опять поближе подсел, рот открыл и спрашивает:

— Не пришли ли мысли какие неподходящие?..

А Бенедикт осмелел и сказал:

— Ага. Пришли.

Тесть обрадовался!

— Ну-ка, ну-ка, послушаем!

— А вот что вы за книгу-то мне совали давеча? Когда я свататься-то приходил?

— А ты почем знаешь, что это книга?

— Да уж знаю.

— А откуда? Показывал кто?

— Может, и показывал.

— А кто?

— А что за книга-то?

— Нет, а кто показывал?

Бенедикт думал сказать, но не решился: мало ли…

— А вы не спрашивайте, а почитать дайте.

— А ты скажи, кто показывал.

— А у нас дома была, — сказал Бенедикт, и даже не соврал.

— А где ж она?

— Сожгли. Тятя сжег.

— А зачем?

— А чтоб Болезни не было, тьфу, тьфу, тьфу.

Тесть подумал, глазами посветил, ногами поскреб.

— Вот то-то народ вы отсталый. Отсталый народ…

— Почему это мы отсталый?.. Указы выполняем. Научные достижения все перенимаем: коромысло, часы солнечные. Гвозди.

— А потому отсталый, что дальше своего носа ничего не видите, — объяснил тесть, — и государственного подхода к обчественным процессам не проницаете.

Бенедикт немного приуныл: это верно, государственный подход ему плохо давался. Пока не пришлют в Указе разъяснения, он государственного подхода к делам не проницал, понимал по-простому. Когда растолкуют, — тогда да, тогда проницал. А государственный подход, — он всегда с вывертом: ты думаешь, надо так толковать, — ан нет, толковать надо не так, а эдак. Сам нипочем не догадаешься.

— Вот и на Болезнь, — продолжал тесть, — у вас взгляд неправильный.

— Я слыхал, — осторожно сказал Бенедикт, — что это традиция.

— Какая традиция?

— А лечить. Что раньше от книг радиация была, вот и лечили, у кого книга. А теперь двести лет прошло, так это уж все равно. Такая традиция. Я слыхал.

Тесть сильно свет глазами пустил. Скребанул по полу, чуть половицу не выворотил.

— Бенеди-и-икт! Иди сюда, любиться будем! — позвала Оленька из соседней горницы.

— Лежи, жди! — прикрикнул тесть. — У нас разговор служебный! Мировоззренческий!.. Стало быть, так… Не в книгах Болезнь, мил человек, а в головах.