Дмитрий Гаричев - Мальчики

От песчаной земли к лицу поднимался истощенный химический запах, след аварии, случившейся незадолго до его рождения; он бы не научился опознавать его сам, если бы не знакомство в какое-то детское лето с азартным дурачком Эрзей, собиравшим по мусоркам города материал для космического корабля и так перехватившим из Никитиных рук пишущую машинку, приговоренную мамой на вынос. Осчастливленный находкой, он больше месяца сам приходил к Никите во двор и однажды отвел его к железнодорожному мосту за пещерами, где предложил принюхаться к безобидному на вид песку: тогда это пахло похоже на йод, теперь больше на сахар, но утешительный привкус беды был таким же, как в тот день на насыпи, залитой солнцем, как жидким стеклом. Вскоре после той памятной прогулки Эрзя без объявлений исчез, и Никита, уже утомленный его неудержимой болтовней, не особенно горевал о пропаже, но опыт с песком протянул между ними родственную нить, оказавшуюся долговечнее многих; не желая нарушить ее, Никита не справлялся о бывшем приятеле ни в архиве, ни как-то иначе, предугадывая, что от Эрзи, скорее всего, мало что осталось еще в прежнее время, а узнать, что вопрос с ним решился уже при республике, в одно из распределений, ему не хотелось. Отсидевшись, он спустился вплоть до дальнего парка с перемотанными оградительной лентой аттракционами, где в прошлую долгую осень потерявшие голову плехановцы перерыли огромные площади в поисках муниципальных сокровищ, но докопались единственно до нетронутой авиабомбы; тотчас вызванный с островов Почерков определил, что искателям попался учебный снаряд, и игрушку отправили к детям в бассейн. Никита прошел парк не глядя, ненадолго срываясь на бег; на выходе в город, от нечего делать закрытом на низкий шлагбаум, его признал радостный караульный и задрал перекладину в небо перед исполнителем, но и в этой старательной лихости проступала почти что насмешка, и Никита, поблагодарив, не сумел выдавить из себя очевидной улыбки.

Теперь он стоял на расчерченной площади возле слышно работающей типографии, обдаваемый мягким ветром; несвежие волосы свисали на лицо, как сырая солома. Как детсовет под надзором конников размечал это место с одной на всех канцелярской линейкой, он помнил прекрасно, но для чего это делалось, нет; соображая, он засмотрелся вдаль, пока долгая белая сетка не стала зримо приподниматься над угольным асфальтом, и увидел, как в том конце площади из земли на чуть-чуть вырастает и скрывается снова беззвучный огонь, словно бы грива животного, спрятанного внизу. Под Никитиным взглядом пламя стало вздыматься слабее, пока наконец не убыло совсем; и тогда же горящая грива всплыла в углу справа, как пройдя под землей, и вновь начала убывать с каждым всполохом, пока он смотрел. Снова исчезнув, пламя возникло опять уже недалеко от Никиты, сдвинувшись по часовой; так он понял, что зверь путешествует по сточным пеналам, дразня его из-под решеток. Тогда Никита закрыл глаза и сосчитал так до тридцати; когда же он заново взглянул на площадь, тихий огонь украшал все четыре угла ее и успел подрасти выше прежнего, но сейчас же стал таять, уже без заметных рывков возвращаясь в подземную клетку. Никита следил за уходом как вкопанный и лишь в последнее мгновение бросился к ближайшей решетке, отчаянно загребая руками воздух, но не успел увидеть под ней ничего, кроме влажноватой черноты.

Подходя к ставке и зная наверно, что за ним наблюдают, Никита решил, что не станет высказываться о Центавре и о взломе с цветами: в самом деле, это не помогло бы ему скорее увидеться с Глостером; уже перед дверями Никита вдобавок подумал, что тот еще ночью вполне мог быть сплавлен водниками и теперь лежит выловленным где-то за полосой в ожидании тех, кто способен его опознать. Внизу Никиту не встретил ни один ординарец; как с утра во дворе, он пощелкал легкими пальцами, но только песчаное эхо явилось в коридорах по обе руки. Щелкая еще, он поднялся по лестнице на второй этаж и здесь наткнулся на первого встречного: за древней портьерой, вытянув ноги, с видом торговца сим-картами сидел тот же самый алголевец, что забирал его на острова. Он не стал подниматься, но все-таки чуть подобрался: поразительно видеть вас здесь в это время, нас научили, что никто из культурных работников не просыпается раньше полудня. У себя ли глава, спросил Никита, не желая выслушивать бредни; коридорный вцепился ногтями в комковатые колени: идет сверка сценариев игр на оставшийся год, обещали сидеть допоздна. Никита закатил глаза: именем первых кружков, если там выбирают, на сколько крюков будет правильнее подвесить новоразоблаченного, лучше сказать об этом прямо, а не предлагать мне поверить, что с утра они заняты изобретением игр. Не устраивайте, выдал вдруг коридорный, здесь не ваше ДК с обособленными местами для обрубков республики; а хотите дождаться, то ждите в конце у окна, там есть мягкие кресла. Никита почувствовал во рту такую дрянь, что захотел плюнуть в алголевца, но утерпел; я дождусь, сказал он, а уж вы с соседями по спальным мешкам, верно, считаете, что всего уже дождались; но пусть так, это значит, вам еще будет чему удивиться на свете. На рыхлом лице ординарца блеснул быстрый испуг: если у исполнителя есть неизвестные сведения, пусть он скажет ответственным, а не внушает ужасное младшим. Никаких сведений больше не существует, со злорадством ответил Никита, подступая к нему, все, что только могло, уже выбралось на видное место, и это, конечно, большая заслуга республики, крупный прорыв. Коридорный взглянул на него как затравленный, и Никита почти засмеялся, но сказал только: не утомляй себя этим — и отошел к дальним креслам, оставив в алголевце маленький яд.

От ночных и дневных потрясений сон приливал к голове, и он стал заново напевать о вчерашнем враче, старом герое: ощущение его точной удачи пережило катастрофу Глостера и теперь поднималось к нему как бы из-под руин. Даже если бы Трисмегист высказался о новых вещах в отрицательном смысле, заявив в микрофон, например, что концерт плох настолько, что служит удобным предшествием и так далее, Никита бы не поверил ему; он подумал теперь, что работа его, может быть, и не поможет при случае выжить республике, но пригодится на время хотя бы ему самому, если связка их прекратится и они останутся с музыкой наедине, предоставленные друг другу как когда-то давно или вообще никогда. Он представил, что этот концерт был последним из всех, и не пожалел, а только опять щелкнул пальцами, оживив коридорного; мысль о том, что тогда бы ему не пришлось больше корчиться над рифмованной скукой, записанной ровным учительским почерком на тетрадных листках, сама по себе была освободительна: он готов был играть для Пелыма и Свана, если те захотят, и для вечно согласного Почеркова или себе одному, если всем остальным будет рекомендовано не приникать. Так прошли бы длительные годы, полные гулких блужданий, и однажды его, пересохшего, пригласили бы выступить снова перед какими-нибудь инвалидами, размещенными в сказочных зданиях и слезящимися от еды и заботы; он сыграл бы им так, что они бы сказали, что хотят умереть под такую же музыку, и этого бы хватило, чтобы все оправдать. И тогда же Никита вспомнил, что утром прошлого дня он решился усыновить себе ученика из не самых отбитых; за минувшие сутки это выветрилось из его головы, но теперь он встал с кресла и потребовал у коридорного лист для прошения.