Дмитрий Гаричев - Мальчики

На игры он, более прочих вложившийся в их заведение, никогда не являлся, и Никита опешил, разглядев его теперь на причале с приветственным жезлом впереди вспомогательной шеренги « Алголя». Так-то, Никита Евгеньевич, рассмеялся полководец, всех ожидает одна ночь, как популярно писали у вас на тетрадках; рады видеть под общим покровом, смотрите под ноги. Никита обнялся с ним, не убирая капюшона; алголевцы прошумели свое и рассеялись после почерковской отмашки, с ними исчез и Никитин доводчик. Трисмегист притащил что-то в катере, никто еще не разбирался, продолжал Почерков, упреждая расспросы; больше всех заметалась команда Энвера, но это еще ничего не может означать: психический батальон! Игры между тем вялые, все как перегорели под этим дождем или от неспокойства. Без Лютера им не блещется здесь, высказался Никита, пробуя почерковскую верность, но полководец ему не ответил; освещенная газом аллея вела их в обход полигона к вертолетной площадке, переделанной в стрельбище квестмейкерами из «Чабреца». Синие вспышки нарастали в конце аллеи, плевки выстрелов стали слышны под дождем; Почерков переместился направо, щурясь от летящей воды. Что до Энвера, заговорил он опять, то я сказал бы, что несчастный зимний праздник по всей видимости повредил ему нескольким больше, чем мы все заключили об этом прежде; существует мнение, что в сентябре ему предстоит санаторий. Это что-то подсказывало, но идти оставалось недолго, и Никита решил не задавать новых вопросов; скоро они вступили на стрельбище, не встречаемые никем, и поднялись на вторую трибуну, безлюдную из-за дождя.

По мишеням работали четверо, из которых Никита мгновенно узнал неугомонного Люблина в придурковатом вьетнамском шлеме, а Почерков указал на Энвера, беспорядочно переводившего патроны под боком у дремлющего секунданта. На укрытой трибуне сидело десятка три невнимательных зрителей, и Никита в конце концов понял, что игры совсем ни при чем; Саша, обратился он к Почеркову тогда, все-таки объясни мне, для чего мы находимся здесь, как давно длится это уродство на стрельбище и кого мы имеем на первой трибуне хотя бы примерно. Почерков ледяно рассказал, что стрельба продолжается уже четвертый час, а трибуна занята людьми Трисмегиста с вкраплениями некоторых энверовских присных; внизу с вечера были замечены Несс, Изергим с группой перемещенных и Центавр с заместителями; ближе к берегу же стоят шесть палаток эстонцев. Пожалей меня, Саша, поднял голос Никита, ты говоришь, что у тебя на острове воткнуто шесть эстонских палаток, и по-прежнему хочешь уверить меня, что не знаешь, о чем это все; разве я тебе мальчик из хора? Почерков наклонил вперед большую мокрую голову, весь деревенея, и Никита успел пожалеть о настырности, но в это же самое время на стрельбище зажгли верхний свет, секунданты потребовали вернуть оружие, и Энверовы приживалы ринулись с трибун к опекуну. До поры катавшийся по областям за фарфором и старой печатью, слабый ногами Энвер стянул вокруг себя неожиданное количество похожих охотников, погоревших еще раньше, чем он сам. На гребне признания он спонтанно и с силою высказался в защиту работников мелкого займа, что уберегло часть из них от позорных последствий, но в дальнейшем Энвер больше не позволял себе действовать так же пылко; со временем общее любопытство к нему унялось и, возможно, простыло бы совсем, но трагический фейерверк, о котором любой вспоминал с содроганием, сказался в нем так, что в недолгий срок Энвер в общих глазах превратился в неряшливого недоумка, неприемлемого ни на серьезном совете, ни в тесном застолье. В то же время его голодранцы, озабоченные единственно тем, чтобы оградить покровителя, с непременным старанием подражали Энверу, повторяя за ним говоримую чушь, обливаясь пропитками на стройкомплексе и яростно голосуя при виде пожарной машины. В конце этого мая их команда отметилась дважды: с промежутком в неделю на непредназначенных стенах в центральном районе возник желтый рот Лоры Палмер из приквела и огромная реплика: ПОТОМУ ЧТО В ОГНЕ Я УЗНАЛ НЕЧТО ЛУЧШЕЕ! Раскаленный рот был рано замазан деповскими, но протяженные слова, занявшие одиннадцать секций забора вокруг литейного двора, провисели на месте полдня: не поверив, что к росписи не было постановления, комендант до обеда искал концы, пока секретарь не наткнулся на выложенные Энвером неприкрытые снимки обеих работ. На закраску согнали полсотни человек, а о случае рассказали главе; вечером кто-то из гамсуновских порученцев, привезший Никите сливы, поделился, что глава «удручен», но рассчитывает, что подобное не повторится. Выждав еще неделю с последней заборной истории, старьевщик с приверженцами затесался на игры и к неудовольствию многих получил разрешение на пробный подход; отработал удачнее всех, обойдя в том числе двух стрелков из «Черной весны», отступивших в слезах, но не стал заявляться на основную часть из-за ног. Скупщикова сноровка застала наблюдавших врасплох, но, как становилось понятно теперь, сыграла не в пользу Энвера; на свету Никите было видно, как лицо его делается из малинового ярко-белым, а поджатые локти приплясывают на весу. Притекшие к ограждению присные, отвечая, пинали решетку и что было сил вертели головами. Не выслушивая результатов, Энвер покинул стрельбище и встал с ними рядом; вслед за тем тот же самый алголевец, что доставил Никиту, поднялся в комментаторскую и, стесняясь, пригласил собравшихся в гарнизонный парк, где вольнокомандующий Трисмегист представит для них номер с разоблачением. С другой трибуны повеяло заждавшимся восторгом, и Никита почувствовал, как тонкое пламя досады жжет его щеки; держась за Почеркова, он встал на скользкие доски прохода и кое-как стал спускаться.

Выставленные к воротам парка допризывники, сонно хорохорясь, отправляли приближавшихся к летней эстраде; Почерков пожелал им расти, но его не узнали. В деревьях светилось куда больше воротников, чем на крытой трибуне, и Никите наконец стало понятно, что о готовящемся представлении не знал лишь он сам и Энвер с подзащитными. Пластиковые стулья возле круглой эстрады были заняты все; почерковские кантонисты, присланные придержать им места, сигналили спереди, но Никита встал сразу за партером, завязав руки в узел на груди, и Почерков примкнул к нему, словно бы навсегда замолчав. На белесой эстраде сновал полусогнутый техник, перетаскивая провода; дождь как будто смыкался, и небо уже раздавалось с восточного края. Трисмегист появился без предвосхищений в лыжном костюме, делавшем его еще выше; невыспавшееся лицо выглядело желто, но стойка была узнаваемо безупречна. Пока он прилаживался к микрофону, Никита, ломая в темноте глаза, впустую высматривал Глостера в массе сидящих: все казались ему одинаковы ростом, плечами и стрижкой.

Читать дальше