Карл Кнаусгорд - Любовь

— Я стучал полчаса. Посреди ночи.

— Но тебя не впустили?

— Нет. Она открыла дверь, дала мне бутылку воды и заперлась.

— Ха-ха-ха! И из-за этого ты дрожал, белый как полотно, когда я тебя встретил? Можно было подумать, ты кого-то убил.

— Ощущалось именно так.

— А на самом деле ничего и не было?

— Допустим. Но я не могу себе этого простить. И до смерти не прощу. У меня есть длинный список поступков, когда я был не на высоте. Потому что речь об этом. Не мухлевать, вот что ты, блин, должен. Заповедь вроде бы легко исполнимая. И кому-то она правда дается легко. Я знаю нескольких людей, немного, но нескольких, кто всегда поступает правильно. И всегда остаются хорошими правильными людьми. Причем я не говорю о тех, кто не делает глупостей потому, что вообще ничего не делает, кто живет жизнью настолько пустяковой, что там и ломать нечего; такие люди тоже есть. Но я говорю о других, они в любой ситуации знают, как поступить хорошо. Не выпячивают себя, не изменяют принципам. Ты таких тоже встречал. Насквозь хорошие люди. Они вообще бы не поняли, о чем я тут разглагольствую, потому что они такие от природы, а не то что всякий раз высчитывают, как бы поступить получше. Они просто хорошие и сами об этом не знают. Берегут своих друзей, заботливы и внимательны с любимыми, хорошие и притом не феминные отцы, дельные работники, всегда хотят только хорошего и делают только хорошее. Цельные люди. Юн Улаф, например, мой двоюродный брат.

— Я его встречал.

— Он всегда был идеалистом, но не ради того, чтобы самому чего-то достичь. Всегда придет на выручку всем, кому нужна помощь. И он совершенно неиспорченный. И с Хансом та же история. Его порядочность… Вот слово, которое я искал. Порядочность. Порядочный человек совершает правильные поступки. А я чудовищно непорядочный, всегда всплывает то одно, то другое. Не болезнь, но что-то низкое, лебезящее, фальшивое; угодливое вечно из меня вылезает. В ситуации, где требуется взвешенное решение и все понимают, что действовать надо осмотрительно, я пру напролом. А все почему? Потому, что я думаю только о себе, вижу только себя, переполнен собой. Я могу быть хорошим с другими, но мне нужно продумать это заранее. У меня нет хорошести в крови. Она не в моей природе.

— А меня ты куда в своей системе определишь?

— Тебя?

— Да.

— Слушай, ну ты ведь циник. Ты гордец и честолюбец, самый, по-моему, гордый человек из мне известных. Ты ни за что не пойдешь на унижение, лучше будешь голодать и ночевать на улице. Ты верен своим друзьям. Я полагаюсь на тебя безусловно. В то же время ты о себе не забываешь и можешь повести себя беспощадно, если по какой-то причине невзлюбишь человека, или он тебе что-то сделал, или чтобы достичь какой-то высшей цели. Я прав?

— Но я всегда щажу тех, кто мне дорог. Практически всегда. Так что правильнее сказать — беззастенчивый. Есть разница.

— Беззастенчивый, отлично. И вот пример. Ты жил в Ираке вместе с добровольцами из «Живого щита», ты проехал с ними всю дорогу из Турции, делил с ними в Багдаде все. Некоторые из них стали твоими друзьями. Они участвовали в этом из-за своих убеждений, которых ты не разделял, причем они этого не знали.

— Они догадывались, — сказал Гейр и улыбнулся.

— Но когда появились американские морпехи, ты сказал своим друзьям «прости-прощай» и перешел к их врагам, не оглянувшись назад. Ты их предал, никак иначе на это не посмотришь. Но себя ты не предал. Вот где-то там я тебе место и отведу. Это свободное, независимое место, но билет на него стоит дорого. Вокруг тебя как сбитые кегли валяются люди. Для меня такое невозможно, сопротивление социума я начинаю чувствовать, как только встаю со стула в кабинете, а уж на улице я скован по рукам и ногам. Я едва могу шелохнуться. Ха-ха-ха! Но правда. В основе, и этого ты, кажется, не понял, лежит не святость, не нравственность, нет, лежит трусость. Трусость и ничего другого. Ты удивлен, что я хочу разорвать все связи со всеми и делать то, что хочу я, а не они?

— Нет.

— Думаешь, я это сделаю?

— Нет.

— Ты свободный. Я несвободный. Вот и все.

— Нет, ничего подобного, — сказал Гейр. — Возможно, тебя заел социум, что странно, ты и людей-то не видишь, ха-ха. Но я понимаю, о чем ты, и ты прав, ты пытаешься подстроиться подо всех сразу, я сам видел, как ты метался, когда мы были у вас в гостях. Но человек по-разному чувствует давление и по-разному бывает несвободен. Не забывай, ты получил все, чего хотел. Ты поквитался со всеми, с кем хотел. Добился статуса. Публика сидит и ждет, когда ты допишешь очередной опус. И машет пальмовыми ветвями, стоит тебе появиться. Ты можешь написать колонку о чем-то, что тебя заинтересовало, и она будет через несколько дней напечатана в той газете, которую ты сам выберешь. Тебе звонят и просят выступить там и здесь. Газеты мечтают спросить твое мнение хоть о чем-нибудь. Твои книги издают в Германии и Англии. Ты хоть понимаешь, какая это свобода? Понимаешь, какое окно возможностей тебе открылось? Вот ты говорил о желании ослабить хватку и упасть. Да если я ее ослаблю, я останусь там же, где был. На дне. Мои писания никого не интересуют. Никого не интересуют мои мысли. Никто не зовет меня выступить. Я вынужден сам навязываться. Каждый раз, заходя в помещение, где есть люди, я должен что-то из себя изображать. Меня не существует заранее, как тебя, у меня нет имени, я вынужден всякий раз строить все с нуля. Я сижу на дне ямы и ору в мегафон. И что я там кричу, никакой роли не играет. Никто меня не слушает. А ты знаешь, то, что я говорю наружу, — это критика того, что внутри. Стало быть, я кверулянт по определению. Вечно всем недовольный нытик и сутяжник. А годы проходят. Мне скоро сорок, и я не добился ничего из того, чего хотел. Ты вот говоришь, прекрасно, замечательно — возможно, но толку-то? Ты получил все и теперь можешь отказаться от него, бросить, не пользоваться. Но я не могу. Мне надо публиковаться. Я угробил на это уже двадцать лет! На книгу, которую я пишу, у меня уйдет еще минимум три года, а я уже сейчас замечаю, как мое окружение теряет в нее веру, а следом интерес. Я все больше становлюсь сумасшедшим, который не желает бросить свой безумный проект. И все, что я говорю, меряют теперь этой меркой. Когда я что-то говорил после защиты диссертации, то все мерили ею, тогда еще я был жив как интеллектуальная и научная единица, но теперь я мертв. И чем больше времени проходит, тем лучше должна быть следующая книга. Ей недостаточно быть нормальной, хорошей, очень славной, потому что мне столько лет и я потратил на нее столько времени, что книга имеет право быть только выдающейся. Такая перспектива лишает меня свободы. А теперь вернемся к викторианскому идеалу, который был не идеалом, а, как мы уже говорили, обычаем, — к двойной жизни. В ней есть и своя печаль, потому что жизнь не может стать цельной. А это то, о чем все мечтают, когда цинизм и расчеты отпадают, когда торжествует целостность: полюбить один раз или любить только одного человека. Да, сам знаешь. Романтика. Двойная жизнь адекватно решает одну проблему, но это не значит, что она сама по себе беспроблемна; не думай, что я этого не понимаю. Это удобно, это ненадолго, это практично, а значит, жизненно. Но не цельно и не идеально. Главное наше с тобой различие не в том, что я свободен, а ты нет, для меня это не так. Разница в том, что я счастлив и радуюсь, а ты нет.