Евгений Гришковец - Узелки

Когда я явился домой, родители были заняты. Мама что-то делала на кухне, отец писал за столом.

– Ну, как прошло? – не отрываясь от работы, спросил он.

– А-а-а… Ничего особенного, – небрежно ответил я. – Нормально…

Предчувствуя нехорошее, я взял с полки словарь, уединился в своей комнате и довольно быстро нашёл слово «похоть».

Самые худшие мои опасения не то что подтвердились, они просто оказались чепухой по сравнению с тем, что я прочитал в словаре.

После этого я отложил словарь, лёг на свою кровать лицом в подушку и тихо застонал. Мне в тот момент хотелось только одного – сдохнуть.

Телевизионную дискуссию должны были показать через неделю после записи. Эту неделю я прожил в мрачной тоске, которая лишала меня аппетита и всех жизненных сил. Я был не в состоянии думать ни о чём другом и не в силах радоваться ничему.

Я, конечно, и не думал никому напоминать о своём участии в передаче, которую вскоре должны были показать по местному телевидению. Наоборот, я страстно желал, чтобы все про неё забыли. На вопросы родителей и бабушки, когда ждать меня на экране, я врал, что не знаю, что нам об этом не сказали.

Но бабушка изучила программу передач на грядущую неделю и радостно позвонила родителям, а потом, без всяких сомнений, обзвонила всех родственников и знакомых.

То, о чём мечтал, чего хотел как чуда с возраста своих самых ранних воспоминаний, я ожидал теперь как публичной казни. Мне хотелось что-то придумать, найти какую-то причину не быть дома с родителями во время показа по телевизору моего позора.

Я вспоминал свою многозначительную позу и свой ответ, которым я был заранее так доволен… Вспоминал то, как небрежно сообщал всем, кого знал, о том, что скоро у меня съёмка на телевидении, вспоминал, как ехал на студию…

Стыд душил меня, а неминуемый позор в экране телевизора останавливал сердцебиение.

За час до назначенного времени передачи я уже был не вполне жив. А родители не обращали на это внимания. Был вечер буднего дня. Мама приготовила что-то необычное, чтобы отметить успех сына.

За полчаса до начала папа уже включил телевизор на нужный канал. За десять минут до начала позвонила бабушка, чтобы убедиться, что мы не забыли и готовы к просмотру. Она сказала, что позвала к себе соседку, а дед очень волнуется.

За три минуты до начала отец ушёл на кухню и быстро покурил в окно. Это говорило о том, что он волнуется не меньше, чем дед. К началу родители сидели прямо перед телевизором.

Мне хотелось крикнуть им, что передача будет плохая и что я ужасно глупо и непростительно ошибся. Но я не решился. Я сидел, что называется, ни жив ни мёртв.

И вот диктор объявил начало… Зазвучала музыка, на экране появились буквы, которые я не в состоянии был прочитать, – это, видимо, было название… А потом я увидел ведущую. Отец наклонился вперёд, весь превратившись во внимание. Я в самом страшном сне не мог себе представить, с каким ужасом буду ждать своего появления на экране.

И я его дождался… В первый раз я появился, когда отвечала девочка, которая сидела рядом со мной. Родители радостно оглянулись на меня и сразу же повернулись обратно.

– Что ты так волнуешься? – весело спросил отец, глядя в экран. – Выглядишь хорошо, серьёзно.

Я же видел себя сидящим как кол проглотившим, со взглядом в никуда. Только разок я скосил глаза на говорившую девочку. Прыщ на лбу был хорошо виден.

В целом я помнил ход передачи и представлял себе, когда должно начаться моё выступление. Каждый раз, когда камера показывала всех вместе, я видел себя и, наверное, морщился. Зрелище было безрадостное.

В конце концов очередь дошла и до моего ответа. Ведущая задала предназначенный мне вопрос, после чего повисла пауза. Потом она вопрос повторила… А потом на экране появился я, с незнакомым мне надменным выражением лица. Секунду я был неподвижен, потом у меня в руке появился микрофон, я на него удивлённо посмотрел, странно дёрнулся, повёл плечами, качнулся и, глядя куда-то в сторону, заговорил. Голос свой я не узнал. Он был какой-то чужой и совсем не такой, как я бы хотел.

Через несколько довольно длинных фраз, произнесённых сбивчиво, но внятно, я вдруг каким-то игривым движением переложил микрофон из правой руки в левую и подался всем телом вперёд. Это выглядело вызывающе. Можно было подумать, что я собираюсь сказать что-то революционное или открыть человечеству великую истину… Но вместо этого кадр дрогнул, моя поза изменилась на прежнюю с прямой спиной, голос неожиданно зазвучал тихо, и я скомкано закончил свой ответ.

Роковое слово не прозвучало, замечание ведущей тоже. Я понял, что мой позор вырезали и можно жить дальше.

Я, конечно, выглядел нелепо, жалко и бессмысленно. Ответ мой прозвучал дурацки, и сам я выглядел как дурак… Но всё же это можно было пережить.

– Я что-то не понял, что ты хотел сказать, – слегка пожав плечами, сказал папа, – начал за здравие, а закончил за упокой…

– Вырезали основную мысль, – ответил я, оживая.

– Что ж ты там такое сказал? – удивился отец. – Неужели высказался критично о дирекции своей школы?

– Да я уже точно не помню, – соврал я. – Просто дал дискуссионный ответ, мог возникнуть спор, а времени оставалось мало.

– Странно, – сказал папа, – зачем тогда вообще тебя оставили? Ответа не получилось… Но всё равно, молодец! Волновался, но держался. На фоне остальных – нормально.

Как только передача закончилась, позвонила бабушка и радостно сказала, что любовалась мной, что я самый лучший и что она гордится. Звонков в тот вечер было много. Всё же появление в телевизоре – это изрядное событие.

Я понимал, что меня пронесло и что катастрофы не случилось, однако большого облегчения не произошло. Было тошно. И сильно.

В тот вечер я лёг раньше обычного и моментально уснул совершенно измождённый.

Стыд тот не то чтобы часто вспоминается в самых неожиданных ситуациях и местах, но не забывается. Он со мной всегда.

Сколько раз после какого-нибудь громкого заявления или образного, витиеватого тоста за большим столом на чьём-то торжестве или после спора на повышенных тонах, в котором я старался быть аргументированным и блеснуть знаниями… Сколько раз я просыпался и с ужасом вспоминал мною сказанное, сомневаясь в правильности того или иного приведённого для красного словца факта, в точности формулировки или уместности какого-нибудь термина, значение которого я знаю не твёрдо.

Когда, выпив лишнего, в компании я расхвастаюсь или насочиняю с три короба, как же тошно мне вспоминать об этом с утра, как стыдно, как хочется стонать, уткнувшись в подушку… И как боюсь я встречи с теми, перед кем распушил перья, и того, что мне кто-нибудь напомнит мною сказанное.