Евгений Гришковец - Узелки

– Ну так нам первого места не занять! – в очередной раз, прервав песню, счастливым голосом сказал наш маэстро. – Девушки, милые, слушайте друг друга, пожалуйста! Вы прекрасно поёте, у вас дивные голоса, но надо петь вместе… А вы, джентльмены!.. Давайте уже… Вспомните о том, что вы серьёзные люди и надежда… Я бы сказал, авангард нашей молодёжи. Пойте! А не мычите… А ты… – это он вдруг адресовал лично мне, – ну не надо шевелить губами… Мы все хотим услышать твой голос… Расстегни свой бушлат. Он, наверное, тебя душит… Вдохни полной грудью и давай… Вместе с нами.

Он говорил это настолько дружелюбно, что обижаться было нельзя. Только очень хотелось его придушить.

Я отпустил талии девочек, стоящих рядом со мной, расстегнул свой пиджак, который отчётливо скрипнул, и вернул руки на место. После этого наш руко водитель бодро кивнул, и мы снова запели и закачались. Я тоже тихонечко подхватил песню.

Когда мы более-менее стройно спели первую, наш маэстро скомандовал начать вторую. С ней дела пошли лучше. И сама песня была мелодичнее, да и мы, что называется, спелись.

В какой-то момент я втянулся. Да и все втянулись. Сработало таинство совместного дела. Даже мой циничный приятель вполне честно пропевал слова песни мягким и приятным голосом. Покачивания в такт, одновременные вдохи, которые я слышал и чувствовал ладонями, лежащими на девичьих талиях, ритм песни – всё как-то заворожило, настроило нас на одно.

Помню, я испытал даже неизвестное мне удовольствие. Лица поющих ребят стали другими, кто-то из девочек закрыл глаза, и от этого они стали беззащитными и нежными. Я и сам запел почти в полный голос. Мне показалось, что он чудесно сливается с остальными.

Мы спели вторую песню несколько раз от начала и до конца. Мне захотелось продолжить или попробовать спеть первую сызнова.

– Ну что ж, – сказал наш учитель, – совсем другое дело! Давайте ещё разок закрепим обе песни… Согласны?

– Да-а-а… – ответил наш общий, стройный и уже спетый хор.

– Прекрасно! – сказал маэстро, который меня уже не раздражал своим неиссякаемым дружелюбием.

Продолжая широко и открыто улыбаться, он посмотрел на меня, быстро скользнул по мне блестящим взглядом и вдруг, громко, не меняя прежней интонации, обратился ко мне, привлекая всеобщее внимание.

– Друг! – сказал он так, будто мы были друзьями многие годы, совершили кругосветное плавание в одном экипаже, делили последний кусок хлеба, глоток воды и съели не один пуд соли. Он сказал это радостно, без тени подвоха, с верой в глазах и в голосе в то, что он совершает акт дружеской помощи и поддержки. – Друг, – повторил он, убедившись, что я понял, что он обращается именно ко мне, – у тебя ширинка расстёгнута… Ну!.. Начали!..

И он запел. Все остальные тоже запели, уставившись глазами туда, где была моя ширинка. Я тоже запел, как и все, не понимая до конца всего кошмара произошедшего…

А теперь наглядно представьте себе моё положение: двадцать пять человек моих сверстников и я стоим плотным кругом, и всем друг друга прекрасно видно. Пиджак мой распахнут, руки мои разведены в стороны и обхватывают талии двух девочек, то есть я не могу мгновенно что-то предпринять. Мы все стоим держась друг за друга, и выскочить из этого замкнутого кольца, убежать или начать застёгивать ширинку при всех – это немыслимо. К тому же, напомню, мне пятнадцать лет.

Осознавая своё положение стремительно мечущимися мыслями, я пропел полкуплета. Окончательно представив себе то зрелище, которое из себя представляю, и видя весёлые глаза окружающих, я ощутил лютое пламя, в котором сгораю, адский, непоправимый позор и всепоглощающее желание исчезнуть, провалиться сквозь землю… Но так пропасть, чтобы меня и не существовало никогда. Чтобы никто обо мне не знал и не смог вспомнить.

К концу песни, уже практически ничего не соображая, я тихонько-тихонько убрал руки с талий девочек. Они, почувствовав это, так же тихонечко и плавно убрали руки с моих плеч… Бесконечно долго допевался финальный припев, и наконец песня закончилась.

Тогда, собрав всё своё мужество, я медленно шагнул назад, разорвав «орляцкий круг», медленно повернулся и неторопливо, шаг за шагом, перестав дышать, вышел из помещения в безлюдный, гулкий коридор и, как можно солиднее, закрыл за собой дверь.

Только пройдя шагов десять и повернув за угол, я наклонился и посмотрел туда, где находился эпицентр моего бедствия. То, что я увидел, превзошло худшие мои предположения. Молния на моих заморских штанах, которые были мне в облипку, не была не застёгнута, она попросту полностью, напрочь, разошлась, была, можно сказать, распахнута, и в открывшемся проёме хорошо были видны мои белые в голубую полоску беспомощные трусы.

Я быстро проверил и убедился, что застегнуть разошедшуюся молнию в моей ситуации нет никакой возможности. Тогда я запахнул пиджак и застегнул его. Он был достаточно длинный и скрывал под собой мою беду. После этого я покинул место позора не оглядываясь.

Как добрался до дома, я не помню, память не могла сохранить этого после такой мощной нагрузки.

Как много прошло с тех пор, сколько казусов и нелепых ситуаций, несравнимо более серьёзных и глубоких, довелось мне пережить, но яркость воспоминания о той злополучной ширинке и не меркнет, и не притупляется.

Как часто, находясь в общественном месте, или на премьере спектакля, или на каком-нибудь торжестве, там, где много нарядных людей и я сам наряден… Как часто и неожиданно меня пронзает страшная мысль о том, что у меня расстёгнута, а то и разошлась ширинка. Мысль эта настигает меня всегда, когда я не могу как-то наклониться и посмотреть или проверить рукой свои брюки. Люди кругом или я в центре внимания… Ужас охватывает меня. Тот самый ужас. Ужас юного человека, из которого я не вырастаю и не взрослею. В этом ужасе я неизменен.

Однако эта поистине душераздирающая история не всё, что завязано в тот узелок памяти. Из этого узла торчит ещё один конец. Моё участие в сборах активистов имело последствия, и практически незамедлительные. Они вплелись в тот самый узел намертво.

Прошло каких-то две недели после описанных мною событий, как наша учительница истории отозвала меня после урока и сказала, что к ней обратились её коллеги, которые имели отношение к организации тех самых сборов, в которых я недавно принимал участие.

Я не мог себе представить, как и откуда коллеги нашей учительницы истории могли узнать про мою ширинку, но первая мысль была именно о ней. Я даже оцепенел на минуту.

Однако коллеги нашей исторички обратились к ней по той причине, что кто-то отметил моё разумное участие в сборах и порекомендовал меня для диспута среди старшеклассников разных школ на разнообразные, волнующие молодёжь темы. Самой волнующей нас темой должна быть тема выбора жизненного пути после школы. Так думали организаторы диспута.