Кристофер Раш - Завещание Шекспира

А для тех, кто носил свою душу гордо, как шпагу и шляпу с плюмажем, Стрэтфорд был церковью. Сердцем Стрэтфорда был дверной молоток храма, и по длинной липовой аллее к нему бежали те, кто оказались по ту сторону закона, потому что прикосновение к нему до того, как их настигнет рука закона, даровало им по крайней мере еще тридцать семь дней презренной жизни, если закон соблюдался, что случалось далеко не всегда. На стенах часовни Гильдии, расписанных еще до моего рождения, был изображен истекающий кровью Томас Беккет, как напоминание о том, что даже священника могли прирезать под сенью церкви, как свинью, по одному намеку короля. И все мы были Беккетом, все ходили под топором, а пуритане попытались остановить его кровь, закрасив фреску. Под побелкой на другой стене часовни оказался спрятанным дьявол, потрясающий топором перед толпой перепуганных грешников, теснящихся в аду и обреченных на вечные муки. «Они совсем не похожи на воров и убийц, – бормотал старый Генри, – некоторые из них совсем еще дети», – и меня это пугало больше всего. И это тоже был Стрэтфорд, как и обычай окунать в реку сварливых жен в наказание за их нрав и чтобы смягчить их голос.

– Нежный голос украшает женщину.

А позорные столбы, закованные в колодки ноги, мочки ушей, прибитые гвоздем, вырванные ноздри и окровавленные спины выпоротых кнутом шлюх! И тот, кто их стегал, еще вчера ночью пользовался их услугами. Вот что делало язык сладкоголосой женщины едким.

– И ведь ничего не изменилось!

Пожары и наводнения, плевки и грязь на камышовых полах, пивные пятна и кости, визг свиней и баб, кровь на деревянной колоде Розермаркета, родовая кровь, кровотечения в предсмертные минуты, сочащиеся соски, бледная неподвижность мертворожденных младенцев, которых поспешно выносили из дома на покрывало погоста, усыпанного ромашками, чтобы они не попали в преддверие ада, где вместо няни будут черви, а вместо мудрого дяди – совы, и река Эйвон напевала в их неслышащие уши колыбельную песнь, пока весь мир – от рождения до гроба – потихоньку покачивался среди звезд.

– Картина становится все более законченной – в отличие от твоего завещания!

Добавь сюда срамные немочи, колики в животе, грыжи, растяжения, переломы, прободения, подагры, катары, обмороки, столбняки, параличи, вялость, озноб, песок в моче, загноение печени, слезящиеся глаза, свистящие легкие, мочевые пузыри с нарывами, ишиас, невыносимую ломоту в суставах, чесотку, рвоту и элементарную проказу. Добавь все это, и будет тебе Стрэтфорд.

– Похоже, я уже составил картину.

Нет, постой, было кое-что и похуже. Еще были лекарственные снадобья: паутина паука, жареные мыши, плоть гадюки, компресс из ласточкина гнезда, навоз и все остальное, отваренное в масле ромашки и лилий, взбитые с белым собачьим дерьмом, водой с головастиками, измельченными дождевыми червями, натертой слоновой костью, парами лошадиных копыт и старым белым куриным пометом, разведенным белым вином.

– И это еще самые приятные на вкус.

Против ночного недержания мочи попробуй как-нибудь измельченные в порошок яйца ежа. При болезненном мочеиспускании – высушенные и истолченные глаза краба и голову карпа. А если не можешь помочиться, рекомендуется засунуть в мочеиспускательное отверстие вошь, да покрупнее.

– Мне от одного упоминания захотелось до ветру.

Прости, Фрэнсис. Для астматиков – лисьи легкие, вымоченные в вине с травами и лакрицей. Гнойная ангина? Попробуйте сожженную целиком (вместе с перьями), измельченную ласточку или навоз (тоже жженный) в меду и сухом белом вине.

– Во всех этих рецептах есть вино. Как же иначе снести такое лечение?

А сами процедуры – вызывание рвоты, обильные кровопускания, изнурительные слабительные, пинты разогретого вина, энергично залитые в задницу, чтобы излечить колики и вздутие живота. Если ты не блевал и не кровоточил до процедур, после них из тебя хлестало с обоих концов – даже из отверстий, о которых ты раньше и не подозревал. Хворь была внутренним адом: выдранные зубы, затрудненное мочеиспускание, непрекращающиеся ознобы, кровавый понос, чахотка, а у жертв несчастных случаев – ампутации, после которых красные культи, из которых сильной струей била кровь, опускали в горячий деготь – достаточно, чтобы выжечь саму душу из тела, а сердцу остановиться от шока.

– Довольно! С меня хватит.

– Ты слишком молод, чтобы знать и десятую долю того, как лечили. Родовая горячка, младенцы, еще до рождения задушенные пуповиной, обвитой вокруг шеи, покачивающиеся в материнском лоне, как на виселице, младенцы, рожденные проституткой в сточной канаве и задушенные после родов. И худосочные юные девственницы, которые день ото дня чахли, бледнели и тускнели, пока не превращались в тени, в белые безымянные маргаритки, рассеянные посреди зеленой травы, в отзвуки своих голосов, в тихий шепот печального ветра.

– Даруй им, Господи, вечный покой!

А мы продолжали жить и лишь молились, чтобы твой порог не переступили ни старуха с косой, ни рьяный доктор: держись подальше от сырости, сквозняков и плохой компании; верши молитву, ешь солонину, приправленную соленым же потом и молоком, замерзающим в феврале и сворачивающимся в июне, сыр – белый как снег, с дырками, как глаза Аргуса, старой выдержки, как Мафусаил, жесткий, как волосатый Исав, полный сыворотки, как Мария Магдалина, и с коркой, как струпья Лазаря. Лучшим из «белого мяса» был банберский сыр [32] Сыр, производившийся в Банбери, городе в Юго-Восточной Англии. , и стрэтфордские старики ели его вместо говядины, баранины или телятины.

– О, телятина!

Зайчатиной лечили меланхолию, и, по деревенскому поверью, уши зайца служили лучшей наживкой для форели. Чтобы плыть против холодного течения смерти и дать выжить детям, нужно было кормить их ежевикой, абрикосами, красным виноградом, зеленым инжиром и шелковицей, главное – не перекормить, а то тоже можно было отправиться на тот свет.

– Смерть от поноса, Боже правый!

Как говорится, requiem aeternam [33] Вечный покой (лат.). . В сладком конце жизни была своя положительная сторона. Стрэтфорд летом был клубникой со сливками и школьниками, которые плескались в ручье. А зимой он был куском поджаренного бекона с ломтем черного хлеба, а в зажиточной семье – кружкой горячего молока с изюмом перед сном.

– Нет уж, бекон-то получше будет. К черту изюм!

У состоятельных стрэтфордцев была оловянная посуда и дымоход, и их женщины были белолицы. В семьях, где дымоходом служила дырка в крыше и где ели грязными пальцами с деревянной доски, лица были цвета копченого бекона. Стрэтфорд был или мягкой подушкой, или круглым поленом под головой, которая так нуждалась в отдыхе и сне, и деревянные ставни снов, которые всю ночь стучали и скрипели, захлопывались только утром. Мягкое шерстяное одеяло, перьевая пуховая перина – или мешок рубленой соломы да топчан с колючим соломенным тюфяком. Как в любом другом месте, стрэтфордский сон мог быть либо лазурным морем с белыми барашками сладких снов, либо вздымающимся кошмаром, и, пока сон держал в капкане мозг барахтающегося трупа, вокруг него по одеялу темноты кружили акулы.