Ицхокас Мерас - Сара

Он поднял искристый бокал.

— Будем здоровы! — радостно подхватила она.

Он встал, потому что не мог дотянуться до ее бокала.

Она тоже встала, и хрусталь, коснувшись хрусталя, зазвенел, как нежно тронутая струна.

— А где же музыка? Почему я не слышу музыки?! — воскликнула она.

— И я не слышу, — подтвердил он.

— Сейчас…

Она включила радио, но тут же выключила, потому что раздался резкий голос диктора.

Она поспешно включила магнитофон, а потом взяла первую попавшуюся кассету, и из всех четырех углов гостиной — из четырех динамиков — поплыла, окутывая комнату и заставляя трепетать огоньки свечей, труба Армстронга.

— Хосо Косо! — заскрипел немазаной глоткой покойный король. — Верный Гусар! Верный Драгун!

Верный драгун…

— Ну что… You make me feel like dancing… Кто это пел?

— He помню. Какая-то негритянка.

— Ну и?..

— Разумеется. Почему бы и нет? Я тоже хочу танцевать. Непременно. Танцевать с тобой.

Он обошел вокруг стола, остановился перед ней и отвесил поклон, смущаясь как мальчишка, а она поднялась со стула, и не хватало только, чтобы сделала реверанс, как было принято когда-то, в те времена, когда они были очень, очень молоды.

Хосо Косо.

Не надо было думать, как и что танцуешь, достаточно было танцевать и все, разгуливать под музыку. И, гуляя, хотелось медленно покачиваться из стороны в стороны, потому что так играл и пел своим скрипучим голосом негр с вдавленной верхней губой, похожей на полумесяц, Луи Армстронг, король без королевства, с круглым жирным лицом и выпученными глазами.

Он так и разгуливал, несмело обняв ее, пока труба не укачала обоих, и тогда он прижал ее к себе, и она легко подчинилась движению его левой руки, а он положил ее правую руку на свое плечо и обнял ее обеими руками, и она всем телом прильнула к нему, и они медленно шагали так, мерно покачиваясь, как этого требовал барабан, Хосо Косо.

Он удивлялся, что в наше время девушки так прижимаются, и ему нравилось, что это так, и хотелось танцевать, танцевать бесконечно, всю жизнь.

Ему действительно было хорошо, этому солдату.

Хосо Косо. Верный гусар.

Пир на весь мир.

Мейсенский фарфор.

Трепетные огоньки свечей.

Живые цветы и живые деревья на картинах, писанных масляными красками.

Музыка лилась беспрерывно, бесконечно.

Их пир был в разгаре.

Она обняла его.

Крепко-крепко обняла солдата, уткнулась лицом в его плечо и медленно, в такт музыке, плыла с ним по комнате.

Потом откинула голову, посмотрела ему в глаза и усмехнулась:

— Буду босиком!

Сбросила туфли, они отлетели к стене и остались валяться там, смешно уткнувшись, а она еще крепче обняла солдата и снова поплыла с ним по комнате, чувствуя босыми ногами ворс ковра и прохладные скользкие плитки пола, как в тот раз, когда танцевала одна, и тоже босиком.

Тогда она тоже танцевала.

Они — не пятеро и даже не четверо, а только трое — нашли ее.

Зря она столько дней просидела в бараке, хорошо еще, что двойни приходили, не оставляли ее, одинокую, брошенную.

Она не заплакала, не закричала, когда, тихо прошуршав шинами, остановилась перед домом машина. Она давно ждала людей, которые вышли, осмотрелись по сторонам и обменялись неслышными словами, как бы желая лишний раз убедиться, что это именно та улица, тот дом, тот подъезд и та лестница, где живет она.

Нехорошо, когда сразу после войны останавливается у дома чужая машина.

Прислали б лучше письмо, открытку, бумагу какую-нибудь. Так не хотелось остаться с глазу на глаз с этими незнакомыми людьми, которые еще переминались с ноги на ногу внизу, хоть и знали уже, что это ее улица, ее дом.

Топ, топ — шаги, все выше, выше и все слышнее.

Остановились у двери, выждали.

И позвонили.

Впусти их.

Впусти, попробуй!

И войдут, и скажут, — и все.

А после этого, может, не сейчас, может, после, в другой раз, придут другие и передадут — клочок одежды или расческу, часы, фотокарточку, бритву или зубную щетку.

Или — ничего.

Она не заплакала.

Не заплакала, но и с места не встала; еще минуту или две сидела с закрытыми глазами, утонув в глубоком кресле, вытянув ноги, раскинув руки.

И хотела лежать и лежать так, не вставая, забыв обо всем и ни о чем не думая, чтобы так и кончилось все, закончилось и исчезло, и больше не быть, и ничего не знать, и не вставать, и не впускать их, этих людей, потому что — как же так?! Как это — был, столько лет был тут, рядом, возле, вместе был — и вдруг уже нет и не будет, будто не было никогда.

Она сидела так, сросшись с креслом, не шевелясь, еще минуту, две.

А за дверью — шаги, люди потоптались за дверью, снова позвонили.

Потом наступила тишина, страшная тишина, ни звука.

И тогда она включила радио, и в комнату ворвалась странная мелодия, которую слышала когда-то, давным-давно, которая заглушила все, и больше не было тишины, шагов, ничего не было, только эта старая мелодия. Она встала, и ноги сами заскользили в такт, и руки подчинились этому ритму, и она качнулась, выпрямилась, качнулась в другую сторону и поплыла по комнате, слыша только музыку и ощущая босыми ногами ворсинки ковра и скользкие прохладные плитки пола. Как ощущала когда-то колючую траву и вязкий песок под ногами — в ту ночь, когда вернулась с Давидом из-под дерева, когда поняла, что уже не девушка, женщина, и что любима, и эта странная мелодия доносилась из деревеньки самаритян, потому что больше нигде не могло быть музыки в ночь Судного дня.

И танцевала, танцевала, и еще один резкий, пронзительный звонок не сбил ни ее, ни мелодию. Она не слыхала, не слышала никакого звонка и танцевала, чувствуя ворс ковра и прохладные плитки пола не только ногами, но всем телом. И мелодия звучала, пела долго, пока не умолкла, не кончилась, не оборвалась.

Тогда она выключила радио и, как была, босиком, подошла к двери и открыла.

Как тогда, давно еще, когда была маленькой, она прильнула к окну, хоть и запрещено было, строго-настрого запрещено, потому что ее могли увидеть полицаи или солдаты. А если увидят, — придут и станут ловить ее, гонять по этой крохотной комнатушке, где взрослому и повернуться-то негде, но будут гонять и ловить ее, и неважно, если раз или два она, такая маленькая и ловкая, проскользнет, как зверек, пронырнет на четвереньках между широко расставленными солдатскими ногами, неважно, если забьется в самый маленький уголок, под низкую койку, все равно будут гнаться за ней, и если даже успеет юркнуть в свой тайник, все равно поймают: какой-нибудь солдат запустит руку в тайник и вытащит ее, ухватив за шею, руку или ногу, и тут же, на месте, раздавит ее тяжелым сапогом или вышвырнет вон и там, на улице, растопчет, потому что так поступали со всеми детьми, которых родители не отдали, когда было приказано.