Леонид Иванов - Леший

— Эх, кваску бы сейчас! Ну, да ладно, потерпи, счас мы тебя помоем и пойдем и квас пить, и чай с травками.

Немного остынув, Анемподист распахнул дверь в баню, наладил в шайку воды, добавил щёлоку.

— Так, девонька, давай-ко теперича мыться будем.

Он уже по привычке, не дожидаясь ответа, схватил гостью на руки, чуть не вдвое согнувшись из-за низкой притолоки, занёс в жаркое помещение бани, усадил на лавку.

— Держись, я тебе сейчас голову помою, а то, поди, вшей-то накопилось, тьма тьмущая.

Помыл гостье голову, потом намылил куском хозяйственного мыла, похожего на фронтовую взрывчатку, старую и от того уже мягкую лыковую мочалку и начал натирать всё тело уложенной на широкую лавку отощавшей до невозможности женщины. Собственно, как раз женщину-то в ней Анемподист и не чувствовал, до того она была худа и потому больше похожа на подростка.

Потом помылся сам, наполнил шайку горячей водой, плеснул щёлоку, сложил туда свою одёжу для дезинфекции, взял в охапку одетую в материно платье гостью и понёс домой. Усадил за стол, выставил кринку еще тёплого с вечернего удоя молока.

— Ты это, пей давай, поправляйся.

Сам достал из подполья кринку квасу, налил большую глиняную кружку, одним махом опорожнил и снова довольно крякнул.

— Ну, что, девонька, кормить я тебя опасаюсь пока. Давай ишо молочка попей, да будем спать укладываться.

Анемподист уложил гостью на материну кровать, сам прошёл за занавеску и начал было укладываться, как вдруг вспомнил:

— Едрёна мать, я же бабу по нужде-то ни разу не сводил.

Натянул штаны, вышел обратно, прибавил в лампе фитиль:

— Ты это, по нужде-то… пойдём… сношу на двор… негоже терпеть…

Подошёл к кровати, гостья снова безропотно подчинилась. Анемподист усадил её на очко и в нерешительности остановился. Не поддержать, может упасть, и стоять рядом неловко. И самому стыдно, и её смущать не удобно.

— Ты, давай сама, я за дверью постою.

Потом Анемподист отнес гостью в постель, накрыл лёгким одеялом:

— На новом месте приснись жених невесте! — Лег на свою постель и будто провалился в бездну.

Проснулся от скрипа двери на крыльце. Испуганно выскочил в сени, чтобы опередить Марью, пришедшую доить корову.

— Ой, тьфу на тебя, напугал, окаянный, — вскрикнула Марья. — Ты хоть когда припёрси-то? А то я смотрю, Буян у крыльца хвостом вертит, а тибя и не видно.

— Да умаялся я вчера, спал, как убитый. Ты иди, я сам обряжусь.

— Ну, коли сам дак сам. Я-то тоже сёдни проспала было.

Анемподист взял из рук соседки подойник и пошёл доить свою Марту, приветливо замычавшую при появлении хозяина. Пока Аник доил, Марта благодарно лизала его плечо и вскоре обслюнявила весь правый бок. Когда ведро было почти полное, Леший еще несколько раз чиркнул тонкими струйками, мягко утопающими в густой молочной пене, потом отлил половину нетерпеливо тычущемуся мордой бычку в корыто, выдолбленное много лет назад из толстой осины. Тот, время от времени громко чавкая, стал жадно глотать вкусное пойло, состоящее из парного молока и нескольких кусочков чёрствого хлеба.

Быстро вылакал свою порцию и кот Барсик. Как себя помнил Аник, в их семье всех котов всегда звали Барсиками, а всех собак Буянами. Этим двум кличкам для домашних любимцев и сам он остался потом верен на всю жизнь.

Анемподист угостил парным молоком и Буяна, а когда открыл дверь в дом, Барсик, было, привычно вспрыгнул на порог, но вдруг распушил хвост, выгнул спину, сердито зашипел и медленно попятился обратно.

— Эк, тебя гостья-то наша напугала, — добродушно усмехнулся Аник. — Пойдем-пойдем, знакомиться будем, — но кот отойдя от входной двери, так и стоял с распушённым хвостом и сердито выгнутой спиной, как это делал всегда при встрече с чужой собакой, готовый в любой момент отразить нападение.

— Что-то не привечает тебя наш Барсик, — сказал Аник гостье, которая лежала под одеялом, высунув из-под него только нос и настороженно немигающие глаза. — Ну, как спалось? Давай-ко, девонька, поднимайся, молоко парное пить будешь, сил набираться. А потом я тебе сготовлю омлет. Печурку вот только затоплю.

Анемподист через марлю процедил в кружку свежего молока, подал гостье. Та взяла обеими руками и, будто обжигаясь, стала пить маленькими глотками.

— Ну, вот и ладно! Вот и хорошо, — снова, будто с ребенком, ласковым голосом проговорил Аник и начал греметь посудой, разливая молоко по кринкам и растапливая устроенную перед устьем русской печи маленькую печурку, которой пользовались только летом.

Вскоре на сковородке уже потрескивали припасённые с зимы солёные свиные ошурки, а потом послышалось шипение вылитой на горячую поверхность смеси молока и яиц.

К столу найдёна прошла своими ногами более-менее твердой походкой, поела, выпила еще полкружки парного молока, повернулась к окну и стала смотреть на незнакомую улицу. Анемподист думал, что делать. Перво-наперво надо рассказать председателю, решил он, наконец, потому что начинать с чего-то всё равно было надо.

— Ты тут посиди в доме, на улице пока не показывайся. Слаба ишо, не ровён час расшибёсси. Да и видок, честно сказать… Отлежаться тебе надо с недельку, в себя прийти. А я пока по делам схожу.

Анемподист собрался, было, домой к председателю, но едва вышел на дорогу, как увидел Ивана Михайловича. Председатель был молодой, из своих, деревенских, но пороху понюхать успел. Призвали его в семнадцать за полгода до окончания войны, но и за эти шесть месяцев сумел отличиться: единственный из кьяндских получил медаль «За взятие Берлина». Из Германии в эшелоне прокатил через всю страну, чтобы нагнать шороху япошкам, потом проехал обратно наводить порядок на западных территориях, где вовсю безобразничали бандеровцы. В армии вступил в партию, и когда демобилизовался, в райкоме решили, что лучшей кандидатуры на председательское место им будет не найти. А выборы, в те поры известно как проходили.

Так и сделался Ванька большим начальником, а потому звать-величать его стали уважительно Иваном Михайловичем. Он, правда, не заносился, как был простым до войны, так со всеми на равных и остался, но к работе своей относился серьёзно. Отца Лешего — Кенсорина — он хорошо знал, уважал за солидность, за то, что не боялся тяжёлой работы, что с ним, Ванькой, не раз по душам говаривал, чуя его рассудительность и крестьянскую сметку. И в своей должности Иван Михайлович постоянно спрашивал себя, а как бы поступил в таком случае дядя Кенсорин.

Иван Михайлович сел на недавно замененный чуть не в два обхвата толщиной столб отвода, достал кисет, стал не из куска газеты, а специально нарезанной для этого бумаги, пачку которой купил в районе, сворачивать самокрутку. Нутром чуя, что разговор предстоит деловой, спросил вполне официально: