Тимур Максютов - Зеркальные числа [сборник litres]

Староста был там, где и всегда – в своем крытом бамбуком доме, что в центре деревни.

Старосту притащили на веревке. Солдаты уже выкопали бочонок с рисовой брагой, поэтому шли очень долго – их сильно шатало, соломенные тапочки застревали в грязи единственной улицы, и дошли не все – многие полегли на этом пути и захрапели.

Багровый лейтенант в пробковом шлеме щелкал тонким хлыстом по желтым крагам и лениво спрашивал:

– Ну-с, бунтовать будем, чтобы я с чистой совестью спалил эту груду грязной соломы, которую ты называешь своей деревней? Или все-таки приведешь и подаришь мне красотку Суан?

Старосту качало, как бамбуковый побег на ветру. Седые волосы слиплись, будто рисовые метелки после дождя. Он потрогал изодранную веревкой шею, утер обильно бежавшую кровь и пробормотал:

– Как я могу подарить то, что мне не принадлежит?

– Ну, ты же местное начальство. Видишь эту толпу пьяных обезьян? Это мой пехотный взвод. Он принадлежит мне целиком – от драных патронных подсумков до жизней этих уродов. И твоя деревня, стало быть, принадлежит тебе целиком, вот и подари мне всего одну девку, чтобы сохранить остальное.

Староста улыбнулся:

– Солнце согревает весь мир, не делая различия между императором в золотом дворце и приговоренным к смерти. Ветер родины омывает и отроги Шаншаня, и морской берег. Красота Суан вдохновляет птиц на нежные песни и заставляет наших юношей распрямлять плечи.

– Это значит «нет»? – хмыкнул лейтенант.

Староста промолчал.

Тогда француз достал из желтой кобуры тяжелый «лебель». Взведенный курок щелкнул, как хлыст бога смерти Ямы.

Лейтенант, не глядя, выстрелил в толпу: бабушка Туен вздохнула, будто давно этого ждала; удивленно посмотрела, как пропитывается бурым ветхий аозай, и рухнула ничком в раскисшую землю.

Француз вновь взвел курок и сказал:

– В барабане осталось всего пять патронов. Но ты не переживай, старик: у меня есть еще десяток. А если эта пьянь не растеряла боекомплект в битве с вашими курицами, то мой взвод может сделать добрую сотню залпов. Как тебе перспектива?

Староста упал на колени.

Медленно, как падает слоновое дерево, подрубленное усердным дровосеком.

А следом опустилась на колени вся деревня.

Осталась стоять только сестра Фана, луноликая Суан. Она улыбнулась небу и пошла легко, не касаясь смотрящих в землю соотечественников, будто танцуя – так танцует ночной мотылек в джунглях, не касаясь вялых мокрых лиан.

– Другое дело, – осклабился лейтенант.

И французы ушли.

Фан узнал обо всем этом, когда на следующий день вернулся из леса.

Молча выслушал рассказ старосты: тот лежал на соломенной лежанке и кряхтел, пока невестка обтирала избитое тело.

Кряхтел, стонал и плакал. Говорил сбивчиво и закрывал глаза ладонями.

Фан молча встал с циновки, не притронувшись к чашке с рисовой водкой. Молча вышел из дома старосты, и пошел прочь из деревни, не оглядываясь.

Что было потом, толком неизвестно. Сначала в заштатном французском гарнизоне сгорел дом лейтенанта, и в огне погибли не только офицер, но и его жена, и двое детей.

Молоденький сержант на пепелище размахивал руками:

– Погибшие были связаны до пожара! Посмотрите на положение рук и ног. И, похоже, им распороли животы.

Но бывалый военный прокурор Южного комиссариата только хмыкнул:

– Не майтесь дурью, молодой человек. Вы, кажется, бельгиец по происхождению? Слава Эркюля Пуаро не дает покоя?

Потом в грязных переулках «веселого» квартала Сайгона начали находить трупы сутенеров-китайцев, подгулявших моряков с французских канонерок и торговцев опиумом. Все они были убиты одним и тем же ужасным способом: сначала нападавший разбивал жертве затылок, лишая сознания, а потом распарывал живот от солнечного сплетения до паха.

Некоторые успевали прийти в себя за минуту до смерти от кровопотери и пытались запихать обратно перемазанные в жирной индокитайской грязи внутренности.

Военный комендант уже подготовил приказ о введении чрезвычайного положения, но убийства внезапно прекратились.

А на заброшенном кладбище на окраине Сайгона, среди безымянных холмиков, появилась мраморная плита. Без надписей.

Только с вырезанным изображением ночного мотылька.

Через три года в китайском Гуаньчжоу, в военной школе Вампу, появился новый курсант по прозвищу «Вьетнамец». Он не особо корпел над идеологическими предметами; начальник политотдела школы Чжоу Энлай отечески пенял мрачному юноше за нечеткое изложение «трех принципов Сунь Ятсена». Зато советские преподаватели тактики и военной топографии нарадоваться на Вьетнамца не могли, а уж на занятиях по стрельбе и диверсионной работе ему не было равных.

Я не могу рассказать, как я там оказался, да это и неважно.

Я спросил:

– Они не приходят к тебе? Все эти французы с распоротыми животами, китайцы с развороченными затылками? Твои бойцы, разорванные на части бомбами, завяленные заживо на солнце?

Я был осведомлен о любимом развлечении зуавов: они привязывали бунтовщиков к столбу на самом солнцепеке, а жителей провинившейся деревни выстраивали вокруг. И потом делали ставки на то, что произойдет раньше: умрет привязанный к столбу или кто-нибудь из жителей деревни. У вторых, конечно, было преимущество: на них были одежда, широкополые шляпы, и они стояли тесно, прикрывая друг друга от солнца.

– Нет.

– То есть ты не испытываешь угрызений совести?

Вьетнамец затянулся японской папиросой, которая воняла ужасно: говорят, сыны Ямато делают эту дрянь из высушенных водорослей, предварительно пропитав их настоем на окурках, собранных в портовых борделях. Там прожигают свои гульдены и доллары длинноносые гайдзины. Портовые шлюхи – это вам не гейши разряда Лунной Хризантемы; это неграмотные деревенские девки, которых родители продали за мешок риса. У меня не повернется язык осудить несчастных стариков за подобную торговлю родной кровью: дочке гарантировано позорное, но сытое существование. А мешок риса – это три месяца жизни, если семья не слишком велика.

– Нет, – повторил Вьетнамец, – совесть – это не голодный тигр в тростниках. Она неспособна ничего сожрать; разве что позудеть над ухом, подобно малярийному комару. Я как-то раз сидел в засаде сорок восемь часов, поджидая, когда французский комиссар поедет к любовнице за реку. Комиссар все опаздывал: может, его вызвали на важное совещание по поводу духовного воспитания туземного населения; а, может быть, у него разыгрался простатит. Но я сидел по уши в вонючей грязи, и комары медленно жрали меня, потихоньку зверея: они уже добрались до костей черепа и обломали о них хоботки. В тот момент я мечтал, чтобы пришел тигр, отъел мою голову, и эта пытка наконец закончилась. Но вот комендант появился, и все завершилось благополучно.