Тимур Максютов - Зеркальные числа [сборник litres]

Он наклонился, поправил Насте волосы, провел пальцем по щеке.

– Я и тебя осушать не собирался, но мог бы и не совладать с собой, уж очень ты похожа на… да неважно. Волосы, глаза, даже голос. Спи, девочка. Утро вечера мудренее.

Настя проснулась в пустом доме. Она села, вдохнула полной грудью, не поверила, вдохнула еще и еще, пока голова не закружилась от переизбытка кислорода. Ощупала себя – старый шрам был на месте, но сгладился, расплылся. Дышалось совсем иначе – работали оба легких, она это ясно чувствовала, только то, что было мертвым, ссохшимся, немного жгло.

Она вышла из дома и побежала – быстро, свободно, как девчонкой до войны бегала, как уже много лет не могла. О том, что случилось ночью, думать не хотелось.

– Фу, – сказала Оля, – какая гадость. Дима, зачем ты меня заставляешь смотреть гадость? Зачем, Дима?

– Познавательно, – ответил тот, улыбаясь.

– Это тебе, как будущему биологу, познавательно. В ваших науках все мокрое, теплое, хлюпает, копошится… жрет друг друга на завтрак, обед и ужин. Или вон, – она кивнула на монитор, где в высоком разрешении на паузе застыла толстая зеленая гусеница, напичканная личинками осы-наездника. – Яйца друг в друга откладывает… Брр!

– А в ваших науках как? – Дима потянулся, улыбаясь, поднялся из-за компьютера.

– В наших философских науках все чистенько, стерильно. Вечное сияние чистого разума. Никакой чавкающей слизи, только эйдос, континуум и… – он подошел ближе и от его тепла у нее в горле пересохло. – Эрос, Танатос, все такое…

– Осу не волнует судьба гусеницы, – сказал Дима, – у нее нет эмпатии, гусеница не видится ей живым страдающим существом. Такова осиная природа… для нее нет добра и зла.

– О, про это тоже книжка есть, – обрадовалась Оля. – Фридриха нашего Ницше. Будешь читать?

– Я читал, – сказал Дима, провел рукой по лицу и вдруг показался ужасно уставшим, древним, словно из двадцатилетнего стал столетним. – Я много всего читал.

Он отошел, наклонился над столом, щелкнул мышкой, сворачивая ютюб.

– Гусеница, инфицированная осой, меняет свою природу. Когда осята, эти маленькие «чужие», прогрызают себе путь наружу сквозь кожу живой гусеницы – она, отойдя от паралича, тут же начинает о них заботиться, как о собственном потомстве, которого у нее никогда не будет. Из последних сил вьет кокон вокруг личинок, ложится сверху, как часовой, и защищает паразитов, пока не погибнет от истощения.

– Фу, – опять сказала Оля. – Дим, хватит про ос, а? Гадость же! Если мне надо будет сесть на диету, – она положила руки на бедра и потянулась, демонстрируя, что никакая диета ей пока не нужна, спасибочки, – я себе эту гусеницу на заставку поставлю и на комп и на телефон…

– У беременной женщины тоже поведение меняется, – сказал Дима. – Она может внезапно осознать, что делает то, что раньше ей и в голову бы не пришло…

– Моя сестра Анька – я вас скоро познакомлю – когда беременная была, мел ела. Покупала пачку в канцелярском, за дом тут же убегала и стояла грызла, даже до дома дойти не могла. А еще – моет она такая посуду, задумавшись, и вдруг понимает, что губку поролоновую стоит жует, прямо в мыле и в помоях… Фу же, да?

– Меня другое тревожит, – сказал Дима задумчиво. – Стоит беременная женщина на берегу реки… У нее длинные темные волосы, она завороженно смотрит на воду. Нет ветра, вода гладкая, масляная, зеркальная. В реке или море отражается лунный свет, или розовые рассветные лучи, или электрический свет фонарей… Женщина наклоняется над водой – будто желая слиться со своим отражением – и, придерживая живот, падает в воду.

– И тонет? – ахнула Оля, прижав руку ко рту. Ах, с какими тараканами мальчик! Но такой красивый-умный…

– Тонет, сразу. Но ребенок не умирает, а становится тем, кем был зачат…

Он провел рукой по лицу, улыбнулся смущенно.

– Прости, чего это я. Ты, наверное, думаешь, что у меня тараканы с бегемотов размером, да? Мне просто такой сон несколько раз снился. Отпечатался. Давай, скажи мне какую-нибудь подходящую к случаю длинную философскую цитату и пойдем кофе попьем, я угощаю. Или поедим где-нибудь если ты голодная? А вечером, – он прижал ее к себе и она почувствовала горячую, гибкую твердость его тела сквозь одежду. – Вечером ко мне поедем, да?

– Нельзя дважды войти в одну и ту же реку, – сказала Оля, – ибо воды ее, постоянно текущие, меняются. Текут наши тела, как ручьи… – она замолчала, забыв строчку.

– И материя меняется в них, как вода в потоке, – сказал Дима, поднял ее лицо к своему и поцеловал. Губы у него были горячие и соленые. Он пах прогретым солнцем летним морем, и хотя она знала, что наверняка все у них будет хорошо – на секунду ей вдруг показалось, что она в этом море утонет, и будет ей лишь соленая, мокрая темнота.

– Пойдем, – сказал Дима, взял ее за руку. Ей почему-то захотелось вырвать руку и убежать, но она тряхнула головой, прогоняя глупые мысли и пошла пить кофе.

Док велел все описать с самого начала. Потому что он собирает материалы для исследования. Ему, мол, надо выработать алгоритм: кто из оставшихся на Земле нам сгодится, а на кого и время тратить не стоит. Я не понимаю, чего во мне можно исследовать. Но я привык делать то, что говорят старшие, не особо задумываясь над причинами. И это верно: если подающий патрубок или витки соленоида начнут вникать, зачем и как – пожалуй, и двигатель заглохнет. А если уж ионы начнут рассуждать о том, с чего вдруг их выбрасывают в вакуум, да еще с такой скоростью – конец полету.

Я всегда был такой: ел кашу, которую терпеть не мог; стоял справа, проходил слева и вообще соблюдал. Но иногда меня вдруг заносило. Неожиданно для самого себя срывало башню; в такой момент я мог выскочить из окна, пнуть в колено воспитателя или бросить глайдер в вираж, запрещенный инструкциями. И прийти в итоге первым на финиш.