Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

1985

— Если бы ты знал, кто отказал мне это пальто! — с важностью в лице произнес мой друг, когда я, набравшись внезапно наглости, заметил, что к наступающей зиме он экипирован крайне легкомысленно.

Еще три или четыре года назад мне бы и в голову не пришла такая рассудительность, теперь же я начал мало-помалу зарабатывать, и небольшие эти, но верные деньги неожиданно приобщили меня к материальному миру. Можно сказать, что вкус к нему пробудили. Правда, пока еще умозрительный, подобный суждениям десятиклассника о женщинах.

— Это пальто, — почти заносчиво продолжал мой друг, — со своего плеча подарил мне поэт Н.!

Я очень любил тогда стихи, шагая по городу, бормотал про себя то одни, то другие любимые строчки, поэтому признание друга заставило меня посмотреть на его гардероб другими глазами. Уже не обтерханный старомодный реглан явился моему взору, а благородное изделие варшавских портных, достойный предмет мужского конфекциона. Романтическая муза поэта Н. все еще осеняла повытершийся на обшлагах и возле карманов демисезон, словно какой-либо памятный сюртук или фрак, сохранивший на своих лацканах изменчивые нестойкие ароматы бала.

Каким образом мой друг, человек, к литературе непричастный, попал в дом известного поэта, меня не интересовало. Круг его знакомств был обширен чрезвычайно, он легко и охотно сходился с людьми. Однажды мы забрели с ним в окраинный клуб, по слухам, там должны были показывать не то «зарубленную», не то ограниченно разрешенную картину, просмотр, однако, не состоялся, вообще не состоялось ничего, поскольку клуб оказался закрыт на санобработку и дезинфекцию. Так вот, в клубном предбаннике мой друг разговорился и минут сорок проболтал со странной женщиной без возраста и почти без признаков пола, смолившей один за другим дешевые «гвоздики»; она, как оказалось, занималась дератизацией, то есть организованным истреблением грызунов. А на следующий день мой друг, сведи его случайно судьба с какою-нибудь знаменитостью, смог бы эту знаменитость вот так же, без особых усилий, разговорить и расположить к себе, хотя, как известно, свободного времени на разговоры у знаменитостей не бывает, а с посторонними, неизвестными людьми они, как правило, не общаются. Мой друг этим не смущался. Люди были ему интересны всякие — и свои, и чужие, и знаменитые, и безвестные. Вероятно, потому они перед ним и раскрывались, люди ведь чувствуют, кому они искренне интересны. Все люди. И те, что выводят грызунов, и те, что заняты более заметной деятельностью. Так что не было причин удивляться тому, что мой друг донашивал пальто с плеча знаменитого поэта. Как, впрочем, и тому, что именно д о н а ш и в а л. Его материальное существование было шатким, чтобы не сказать загадочным. Он что-то писал, давал какие-то уроки, что-то переводил, поскольку с детства объяснялся по-немецки и по-французски, а путем житейских передряг и превратностей выучился также украинскому и польскому; постоянного места работы у него не было, не из дурных, однако, склонностей натуры, а по причине одной, но пламенной, иссушившей, истомившей его страсти. Мой друг мечтал быть кинорежиссером. Хотя нет, «мечтал» слово юношеское и неопределенное в своем прекраснодушии, а мой друг был зрелым, уверенным в своих желаниях и в своем праве человеком, он считал себя кинорежиссером, которому из-за бюрократических препон не дают постановки. Строго говоря, официальных оснований так считать у моего друга не было — вгиковским дипломом он не располагал и образования кинематографического не получил. Образование он получил историческое в Ленинградском университете, хотя настоящими его у н и в е р с и т е т а м и в горьковском смысле была жизнь — пять лет армейской службы, скитания по стране, десяток разнообразных занятий — иногда вполне солидных и перспективных, но чаще странных, временных и малоосновательных, по правде говоря, словно бы в театре абсурда позаимствованных. Господи, чем только не занимаются люди в больших городах и где только не ютятся, когда приезжают туда на завоевание славы, в погоне за счастьем или же, как мой друг, ради осуществления своего призвания.

Мой друг не снял ни одного фильма, но я смею думать, что кино действительно было его призванием. В те годы я знавал немало людей, воображавших себя во сне и наяву кинорежиссерами и кинооператорами, многим из них, кстати сказать, удалось осуществить свои надежды, но никогда, ни в те памятные дни, ни после я не встречал человека, до такой степени одержимого кинематографом, как мой друг. В известном смысле вся жизнь воспринималась им как подобие одной бесконечной, то сенсационно захватывающей, а то элегически созерцательной ленты, а может, и наоборот, вся суета жизни, соперничество, столкновения, утраты имели для него смысл лишь в качестве возможного материала для сюжетных хитросплетений, поворотов и ходов. Возглас в автобусной перепалке звучал для него удачной репликой в диалоге, объятия влюбленных в подворотне выражали любопытную мизансцену, вид из окна на московские крыши и одряхлевшие липы представлялся подмеченным на всякий случай планом.

Всю полноту бытия воплощало для моего друга кино. И несравненным счастьем одаривало его, и томило болью обид. Только вот источником существования никак не могло ему служить. Тут сами собой напрашиваются соображения о ненадежности, необеспеченности всякой неистовой преданности вообще, боюсь, что эта тема далеко меня заведет. Речь же идет о том до обиды ледяном дне ранней зимы, когда мы, сидя в прокуренной комнате одной из редакций, в какие забредали не ради заработка даже, а ради общения, компании, ради того, что человеку, как замечал Достоевский, надо куда-то пойти, обсуждали достоинства и недостатки демисезонного пальто, в котором не по погоде щеголял мой друг. Былая принадлежность реглана известному поэту могла считаться ныне все же единственным основательным его достоинством. Воздав ему должное еще раз, мой друг признал, теребя в пальцах ветхую полу, что декабрьскому ветру износившийся этот драп уже не противостоит. И тут же намекнул невзначай, что именно сегодня располагает некоторой суммой денег, полученных нежданно за текст к документальному фильму. Выходит, кино все же время от времени помогало моему другу барахтаться на поверхности. Выяснилось, что, получив на почте перевод, он и сам испытал благой порыв ринуться в ближайший мосторг, но потом прикинул, что на приличное пальто все равно не хватит, так не лучше ли три-четыре вечера посидеть на эти деньги в «Национале»? Как все богемные, бесприютные люди, мой друг любил кафе и рестораны, случалось, и меня туда затягивал, пить мы почти не пили, но, как теперь говорят, «ловили кайф», отходя душой от скученности коммуналок, бедных комнат с лоснящимися обоями и закопченных кухонь с вечными запахами стирки, щей и детских горшков.