Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Я внимательно на него посмотрел, подозревая, что он шутит. Лицо его в слабом свете полночных зимних фонарей оставалось совершенно серьезным.

— Подлость, разумеется, в данном случае — понятие относительное, — он как бы чувствовал необходимость уточнения, — мужчина сам по себе может считаться человеком вполне порядочным. Но если женщины безоговорочно его любят, значит, по отношению к ним он все равно поступает подло.

Я вновь не поверил про себя этому наблюдению. Я решил, что мой друг просто-напросто завидует недавнему нашему компаньону по трапезе, не твидовому его пиджаку конечно же, не встрече с министром иностранных дел Хагеррупом, а тому, что с ним вместе пришла такая замечательная девушка. Я так и буркнул. Не служит ли, мол, причиной столь пессимистической вашей философии заурядная ревность к случайному знакомцу?

— Может быть, может быть, — задумчиво произнес мой друг.

В этот день, незаметно перешедший в эту ночь, он поразительно часто со мной соглашался. Мы расстались на безлюдной, вровень с тротуаром засыпанной легчайшим снегом Смоленской площади. Считалось, что каждый из нас на полпути к дому, хотя моему другу было ближе, чем мне, — на Плющиху, где в деревянном доме снимал он угол у человека, которого по цеховому обыкновению, словно дело происходило в каком-либо средневековом городе мастеров, именовал мыловаром.

Некоторое время мы не виделись, настоящая, суровая зима прочно легла с той самой ночи, и всякий раз, пробегая по морозу из университета в редакцию, я с тайным самоуважением думал о том, что мой друг не мерзнет теперь, отчасти благодаря моей предусмотрительной твердости. Ведь именно я настоял на покупке заграничного пальтугана.

Незадолго до Нового года мой друг позвонил мне и в выражениях торжественно-ернических пригласил на вечер в артистическом клубе, затеянный той самой документальной студией, из которой, пересыхая то и дело, струился к нему тоненький финансовый ручеек. «Тебя ждет сюрприз», — на прощанье намекнул мой друг, по-прежнему изысканно, однако уже без насмешки. Я сначала вообразил, что он раздобыл для меня французскую книгу из серии «карманных» изданий либо несколько страничек из какого-нибудь довоенного журнала. Сюрприз, однако, оказался более ошеломительным, хотя ко мне лично столь уж непосредственного отношения не имел. Вместе с моим другом, ожидавшим меня в вестибюле клуба, стояла та самая девушка, с которой мы оказались за одним столом в памятный вечер приобретения пальто. «Это Галя», — отрекомендовал мне ее мой друг и, насладившись вместе с нею изумлением, двумя-тремя намеками, а может, и жестами и даже выражением глаз, дал понять, что за две минувшие недели проявил чудеса предприимчивости и находчивости для того, чтобы отыскать Галю по приметам и ассоциациям в многомиллионной Москве и подружиться с нею. «Тебе действительно не хватало в жизни нового пальто», — не очень-то изысканно пошутил я, но мой друг с удовольствием рассмеялся этой незамысловатой шутке.

Галя была в этот раз и такой, как раньше, и совсем иной — простой, сердечной, естественной в общении, что с девушками, знающими себе цену, случается нечасто. Мой друг, на мой взгляд, чуть-чуть, самую малость суетился по поводу такого счастливого поворота судьбы, но вообще держался молодцом, не злословил, к чему имел слабость, как многие гордецы, был вдохновенен и, естественно, без натуги благороден. И между прочим вопреки высказанному недавно убеждению явно нравился Гале. Именно вдохновением своим и благородством. Она была умная, самое первое впечатление нас не обмануло. И ум ее сказывался по-женски, в способностях как бы не замечать своей красоты и ее действия на окружающих, а также в умении не впадать ни в коей мере в тон роковой красавицы.

Седовласый стройный джентльмен с лауреатской медалью на лацкане пиджака, несомненно значительное лицо, доказательством чему служило окружение прихлебательского, хоть и панибратского толка, итак, знаменитый какой-то деятель приблизился к столику, за которым мы втроем пили кофе и, приобняв свойски за плечи моего друга, как бы предупреждая этим самым возможные осложнения, напрямик обратился к нашей даме.

— Я вас не знаю, почему?

— Оттого, что и я вас, — ответила она простодушно, может, и с некоторым кокетством, однако вовсе не с тем, к какому привык и какого ожидал наш внезапный гость.

— Но я, откровенно говоря, довольно-таки известное здесь лицо, — глупея прямо на глазах, объявил пришелец.

— А я Галя, — с прежним простодушием ответила наша подруга, лукавством своим повергая самоуверенного джентльмена в совершеннейшую растерянность. Он вновь приятельски потрепал моего друга по плечу, на этот раз вроде бы одобряя его выбор и тем самым заглаживая отчасти собственную бестактность. А потом двинулся дальше в прежнем своем окружении друзей-прихлебателей, делая вид, что остановка его возле нашего столика была непреднамеренной и случайной.

А мой друг улыбался не только по причине удовлетворенного мужского самолюбия, но и потому, очевидно, что жизнь разыграла перед ним с необычайной четкостью одну из тех ситуаций, которые он и хотел бы поставить в кино.

И, как видно, не напрасно мечтал, проблеск надежды наконец мелькнул ему на недосягаемом кинематографическом небосклоне. В кулуарах некоего совещания он познакомился с одним крупным киношником, человеком знаменитым, даже легендарным, влиятельным, членом и вице-президентом всевозможных советов, комиссий, гильдий, ассоциаций и вместе с тем романтиком, поэтом, энтузиастом, ощутившим в конце жизни вокруг себя некоторую пустоту. Так бывает с признанными мастерами — старые темы потеряли актуальность, а новых он не мог нащупать, товарищи умерли, а ученики выросли и разлетелись. Мой друг, видимо, представился ему сразу и товарищем и учеником. Ему это удавалось иногда, хотя в зависимость от влиятельных людей он не любил и не умел попадать. Тут зависимости как раз не возникло, тут образовалось партнерство, действительно смахивающее на дружбу, на взаимное тяготение друг к другу, на творческое родство. Забрезжили кое-какие планы, вполне реальные, черт возьми; из боязни сглазить мой друг старался о них не упоминать, темнил, утешал себя намеками, но вдруг проговаривался: «Заезжал на такую-то студию, в Госкомитет, к такому-то, тот обещал содействие», — и тут же суеверно стучал по дереву — манера, свойственная всем мечтателям.

Никогда еще, как я теперь понимаю, его мечты не были так близки к осуществлению. Не знаю, мечтал ли он о любви прелестной, преданной женщины, если да, то тут, на мой взгляд, реальность превзошла все надежды. Галя почти переселилась к нему в комнатушку, снятую у мыловара, а ведь она, между прочим, была девушкой из обеспеченной семьи, с детства привыкшей к отдельной квартире, к собственной комнате, что в те годы казалось чуть ли не роскошью. Из всех моих друзей детства и юности только двое проживали в отдельных, да и то крохотных квартирах. Легко ли было Гале, приученной к собственной ванне в генеральском доме у Белорусского, умываться на кухне над жестяной проржавевшей раковиной, слушать перебранку соседей за тонкой перегородкой, вступать в задушевные беседы с мыловаром, который, как всякий русский мастеровой, приняв свои триста, любил порассуждать о жизни?