Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Горьковатыми духами вновь веет от Маши, в прическе ее заметна тщательно продуманная небрежность, загадочнее сделались подведенные глаза, вообще она держится с такою демонстративной независимостью, которая исключает любую инерцию легкомысленного панибратства и как бы проводит точную разделительную линию между нынешним моментом и всем тем, что происходило в моей квартире вчера вечером и сегодня утром.

Поди догадайся со стороны, свидетелем каких интимностей был я пару часов назад.

— Я провожу вас, Маша, — произношу я неуверенно, ощущая себя во вчерашнем образе хозяина, только-только встретившего гостей: с чего бы то иначе переться мне провожать чужую даму, которой по щедрости душевной, а вернее, из товарищеской снисходительности, предоставил прибежище. Мы спускаемся не спеша по узкой нашей лестнице и ведем ничего не значащий разговор, который на самом-то деле должен был бы сопутствовать не провожанию, а приходу, — о нравах нашего кооператива, о нынешних ценах на квартиры, о борьбе за освободившуюся жилплощадь. Я растерял неожиданно все преимущества, которыми вооружило меня знание многих обстоятельств Машиной судьбы, и безуспешно пытаюсь вернуть недавний свой снисходительный тон. Как-то искательно выговариваю я слова, с лакейской ухмылкой, дай бог, если только одному мне это заметно.

В дверях мы сталкиваемся с Аликом Григоровичем. Разумеется, Машу он замечает прежде всего, застывает, очарованный, делает учтивейший шаг в сторону, расплываясь при этом в одной из самых доброжелательных и приветливых своих улыбок. Тут и моя скромная персона попадается ему совершенно некстати на глаза, он теряется на мгновение, явное удивление просвечивает в его взгляде, смешанное с детской нескрываемой завистью, — я наслаждаюсь ею совершенно незаслуженно, — потом Алик добавляет в свою улыбку еще больше дружеского участия и приподымает чуть комически свою солидную, с твердыми полями, министерскую шляпу.

— У вас есть деньги на такси? — спрашиваю я Машу, прорвавшись внезапно в область столь желанной грубоватой прямоты.

— Есть, — смеется она, — а если бы и не было, я не стала бы у вас одалживаться после ваших нравоучений. Поехала бы на метро.

— Зачем? Чтобы нахвататься наблюдений для новых насмешек?

— Нет, чтобы самой убедиться, без чего же это, как вы говорите, нельзя жить.

Она ласково кладет мне на руку ладонь и смотрит мне прямо в глаза и в это же самое мгновение непостижимым образом успевает заметить такси и подать ему — то ли кивком головы, то ли движением плеча — повелительный знак. Такси сразу же тормозит, промаха эта девушка не знает.

Она по-прежнему не сводит с меня смеющихся глаз, а сама с привычной непринужденностью, словно бог знает в какой «мерседес», садится в заезженный, расхлябанный таксомотор.

— Позвоните мне, — просит вдруг Маша, словно бы на бегу уже, однако не формальной скороговоркой, не тем тоном, каким говорят обязательные прощальные слова.

— То есть как? — не нахожу я ничего лучше этого дурацкого вопроса.

— А вот так, — отвечает Маша, — просто к телефону подойдите.

Она машет рукой, и такси с неожиданной для поношенного его вида прыткостью отчаливает от тротуара, едва не обдав меня потоком ледяной грязи.

Некоторое время я растерянно стою посреди улицы, сопоставляя последние Машины слова со всеми событиями вчерашнего вечера и сегодняшнего утра. Какое-то несоответствие обнаруживается между тем и другим, вопиющее противоречие, если уж прямо говорить, однако оно меня не смущает и двусмысленным не кажется, вот что важнее всего, оно меня интригует, странным, почти забытым образом. Да, да, именно интригует, это, пожалуй, самое точное слово.

Я возвращаюсь домой. По дороге, и в лифте, и на лестничной площадке я все время думаю о Машиных словах — о том, каким тоном были они произнесены да какое выражение ее лица этому сопутствовало. Дома я ловлю свое отражение в зеркале и замечаю, что нелепая улыбка блуждает на моих губах. Не имеющая под собою совершенно никаких законных оснований. Я начинаю сомневаться, каким же это образом Маша приглашала меня позвонить, знает же она, что номер ее телефона мне неизвестен. Боже, становится мне очевидно, подумаешь, какая неразрешимая проблема его узнать!

В кухне я принимаюсь убирать со стола. Среди чашек и блюдец мне попадается тот самый листок из моей рукописи, который Маша выделила отчего-то из общей массы заметок и записок и несколько раз на моих глазах внимательно перечитывала, почти изучала. Что же такое писал я на листке, вырванном из репортерского блокнота? И где это было — в вагоне, в захолустной гостинице, в нашем аэропорту, пока налаживалась погода?

«Если вы родились в бедности и помните отчетливо ее вид и запах, если вы ходили в школу в дырявых ботинках и, сидя на уроках, ощущали постоянно, как хлюпает в них вода, если подростком, в самый критический возраст, когда изо всех сил хочется нравиться, любить и быть любимым, вы не носили ни разу ничего купленного и сшитого специально для вас, но лишь донашивали нечто с чужого плеча, если по причине собственной неказистости — подлинной или мнимой, вы не смели подойти к девушке, при виде которой у вас подкашивались ноги, если до сих пор весьма сомневаетесь в возможности осуществить себя, обратить на себя внимание, пробудить к себе симпатию, — значит, вам надо много счастья, значит, счастье вам нужно большое и длительное, только тогда вам удастся, быть может, преодолеть самого себя».

Раньше я всегда возвращался в редакцию из отпуска или командировки с чувствами, похожими на волнения школьника, бегущего после каникул в класс. Теперь загрубела моя шкура, чувствительность притупилась. Между тем интуиция никогда меня не подводила, я заранее подозревал, приближаясь по бульвару к солидному нашему зданию, возведенному в начале века не то для частного банка, не то для судебного ведомства, что отсутствие мое не прошло даром, хоть и не более трех недель оно длилось. Странное дело — иногда месяцами торчишь в редакции, и никаких возмущений атмосферы не случается, но стоит лишь исчезнуть из Москвы на пару дней, как события прорывают плотину, все вместе, и трагические, и анекдотические, и отрадные. Теперь уж и предчувствия мои ни при чем, Миша напрямую поведал мне о грядущих переменах. В предвкушении сбывшихся надежд поведал, любопытно будет взглянуть.

Однако первый же человек, которого встречаю я в длинном редакционном коридоре, скорее укрепляет мою веру в неизменность мира, нежели оправдывает слухи о его непостоянстве. Это редактор отдела писем и массовой работы Марина Вайнштейн, «пламенный отдел», как зовут ее у нас за неукротимый комсомольский энтузиазм, постоянную готовность защищать несправедливо обиженных, не смущаясь при этом никакими деликатными материями и личными обстоятельствами. Марина просто не верит, что могут быть какие-либо обстоятельства, которыми нельзя было бы поделиться с многомиллионной читательской аудиторией, каковая, конечно же, не останется равнодушной к чужому горю, живо откликнется, поможет и добрым словом, и непримиримой принципиальностью.