Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

— Да-а, — с небывалой задумчивостью подводит редактор итог, — не рвешься ты, это я вижу. Не горишь энтузиазмом. Вы, мол, меня осчастливить собрались, а мне это, простите, до лампочки. Так, что ли? Я горд, я выше ваших предложений. А то, не дай бог, подумают, что привлекает меня карьера.

Усилием воли я подымаю голову с тем, чтобы оспорить эту свойственную мне якобы вызывающую браваду, мой взгляд, надо думать, только укрепляет редактора в справедливости его догадки.

— Вот такие мы благородные, — продолжает он в знакомом уже издевательском ключе, — такие бескорыстные.

И вдруг словно нож к горлу приставляет:

— А о деле ты подумал? Кому ж ты его завещаешь, если самоотвод берешь? Тем, кого про себя презирать привык, настоящим карьеристам? Они-то терзаться не станут, не беспокойся, не изведут себя сомнениями! А у тебе подобных еще один повод появится для вздохов и подначек в коридоре: вот, мол, кому у нас оказывают предпочтение. А оказывают, между прочим, тебе. Тебе, для пользы дела.

Совершенно по-домашнему, по-семейному срывается редактор, грохнув по столу, нет, не барственной мягкой ладонью, вполне, оказывается, увесистым мужичьим кулаком.

— Нет, какой эгоизм, а! Так себя любим, что ничем не хотим себя утомить! Никакой ответственностью. Что за извращенная логика! Лишь бы только невинность соблюсти, так называемую невинность, учти, так называемую! А что будет с работой, с профессией, с общим делом — это, видите ли, не входит в круг наших моральных проблем. Хороша мораль! Шкурничество наизнанку!

Павел Филиппович с маху захлопывает кожаную папку, по неведомым мне причинам до сих пор разложенную перед ним, и начинает с обстоятельностью шахматного игрока переставлять на необъятном своем столе различные предметы, каждый из которых — и мраморная пепельница, и старинный бронзовый пресс, и кожаный стакан для карандашей и фломастеров — помимо практического назначения полон еще и особого, единственного, едва ли не политического смысла. Трудно не понять, что аудиенция завершается.

— Не спорю, подумать надо. Мы тоже думали. Советовались, как говорится, с товарищами. Жениться и то с кондачка не следует, а это, брат, материя посерьезней женитьбы. Однако и колебаниям особо не поддавайся, не изводи себя понапрасну. Решать тоже надо уметь. Тут тебе и мужество, и наука. Даю три дня сроку. И три ночи соответственно, как в сказке. Хочешь — спи, хочешь — не спи, размышляй, советуйся, на кофейной гуще гадай, на картах — твое дело. Поступай как знаешь. Но чтобы в четверг до пяти часов дня я уже точно знал о твоей твердой и бесповоротной резолюции. Сомнения приравниваются к отказу. Неуверенность рассматривается как трусость. По рукам?

Я согласно киваю, встаю и в полнейшем душевном смятении, в состоянии совершеннейшего шатания и разброда с фальшивой решимостью жму редакторскую мягкую руку.

В коридоре, выйдя из высоких дверей, я натыкаюсь на Колю Беликова. Скорее всего он болтался здесь без всякого дела, слишком уж мое появление его смутило, теперь он пытается напустить на себя чрезвычайно занятый вид — я не хочу щадить его самолюбия.

— Ты тоже сюда, Николай Дмитрич? — удивляюсь я невинно. — Тебя что, тоже вызывали?

Коля мнется и тем окончательно убеждает меня, что поднялся сюда, верный своему обычаю мозолить глаза начальству, попадаться ему на дороге, вступать с ним в необязательные мимолетные контакты где-нибудь в столовой за обеденным столом или же в парке редакционного дома отдыха. При прежнем редакторе такое поведение целиком себя оправдывало, не потому, что тот вообще нуждался в шутах, просто Колино шутовство, перемешанное с простодушной настырной лестью, к тому же в соединении с Колиной специализацией в области отечественной истории, пришлось ему по сердцу.

— А тебя? — отвечает Коля вопросом на вопрос, и в глазах его читается опять же простодушная и потому простительная в своей откровенности надежда, что на мою голову тоже обрушились неприятности: все легче за компанию. — Вдували?

Самое удивительное в том, что ради солидарности с Колей я и впрямь согласился бы явиться сейчас жертвой начальственного гнева. Однако на лице моем отражены совсем другие чувства.

— Да нет, — признаюсь я и, понимая, что совершаю глупость, рассказываю Коле о разговоре с редактором. — Вдувать не вдували, но озадачили еще больше.

Колины губы дрожат от обиды. Он почти ненавидит меня теперь за такой внезапный поворот в моей судьбе, за тот шанс, который выпал мне, человеку, с его точки зрения, вовсе легкомысленному, никогда не умевшему наладить с руководством внеслужебные сердечные отношения.

— Ну и что? — приступает он ко мне. — Что ты им ответил? Как собираешься кадры подбирать в свой отдел?

— Коля! — с досадой обрываю я его. — Куда ты гонишь картину? Какой отдел? Какие кадры? Я же еще не дал согласия! И дам ли — это еще бабушка надвое сказала!

Я могу сейчас сотворить крестное знамение, в Колиных глазах моя искренность, моя совершеннейшая растерянность все равно выглядит лицемерным кокетством.

С чувством вины я спускаюсь по лестнице, замечая в огромных окнах, что на бульваре уже вечер. С минуты на минуты вспыхнут фонари. Господи, как счастливы мы были на этих бульварах, практиканты и стажеры, юные гении в самодельных джинсах, ссорившиеся насмерть, если уж ссорившиеся, не из-за девушек и не по поводу футбольных предпочтений, а по соображениям высшей эстетической или исторической принципиальности, например, о послевоенной московской архитектуре или же о том, кого считать истинным победителем Бородинской битвы — Кутузова или Наполеона.

От той благословенной поры осталось у меня обыкновение, теперь уже обременительное, а тогда естественное и разумное, жить не сегодняшним днем, а предчувствием завтрашнего, ожиданием свершений и событий, которые непременно произойдут, не могут не произойти. При этом ни у кого из нас не было обдуманного тщательно плана жизненных завоеваний, иметь такой план посчиталось бы, чего доброго, зазорным делячеством, планы, само собою, подразумевались глобальные, честолюбивые и неопределенные. Они опьяняли и озаряли бедный наш быт призрачным светом, в котором, как в питерских белых ночах, слегка расплывались черты реальности. Вероятно, ни по чему другому я не тоскую с такой силой, с таким безысходным чувством необратимости, как по этому баснословному оттенку сенсационности, фантастичности, игры, которым были отмечены цвета нашей юности. Выходит, что это самое предощущение жизни и было на самом деле самой настоящей, самой полнокровной, самой богатой чувствами жизнью, о какой только можно мечтать. А то самое будущее, которое, как подразумевалось, обязано было развернуться панорамой блестящих дел и неизгладимых впечатлений, вытянулось наяву нескончаемым коридором обыденности, властно подчиняющей себе, подгоняющей под свой колер любые впечатления и дела. И самое главное теперь — уразуметь раз и навсегда, что эта самая вереница будней и есть твоя единственная, неповторимая жизнь и другой уже не будет. Не наступит никакого такого чудесного завтра, которое могло бы вознаградить тебя за труды и тусклость сегодняшнего дня, хватит себя обманывать! А если чему-то все же суждено произойти, то сколько можно ждать, пусть происходит теперь, пришло время! Вышли сроки!