Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Инна ужасно расстроилась тогда, не столько по поводу злокозненного нашего маневра, сколько от разочарования в несуществующем примере героизма и совершенного «летчицкого» мастерства. Теперь, однако, воспоминание о прошлом конфузе приобрело в ее ощущениях ностальгическую прелесть, он веселит, доставляет радость и к тому же все более и более подстегивает память. Инна сама уже с неожиданной и милой по собственному адресу иронией принимается вспоминать о своем журналистском подвижничестве, какое проявилось в особенности в общении с прославленным летчиком Матюшиным. Судя по всему, летчик не был заносчивым человеком, он был просто-напросто человеком занятым, к тому же разочарованным в немалой степени интеллектуальным уровнем наших коллег, их назойливо-изобретательными вопросами о том, какую бы одну-единственную книгу, какой цветок и какое кушанье он взял с собою на необитаемую планету. Душевная деликатность не позволяла ему резко и определенно отделаться от Инны, он морочил ей голову, назначал встречи и откладывал, не подходил к телефону, — самого безответного репортера такое поведение вывело бы из себя, однако Инна недаром посвятила себя воспеванию героических личностей, свою собственную деятельность она тоже проверяла законами чрезвычайных обстоятельств. И с удовольствием бы оказалась в том самом баснословном самолете, который якобы совершил посадку на Эльбрусе. Она все-таки сломила сопротивление легендарного пилота, прищучила его где-то в Обществе дружбы с народами зарубежных стран, куда он заехал ровно на две минуты между очередным испытательным полетом и лекцией в Академии, взяла у него самое счастливое в своей жизни интервью и в довершение всего, кажется, еще и влюбилась в героя. По крайней мере и сейчас веселый Иннин рассказ, несомненно, доставляет ей еще и лирическое удовольствие.

Тут и мне передается зуд саморазоблачительных реминисценций, я тоже принимаюсь рассказывать, как некогда, совсем еще юным репортером, отправился для беседы в гости к восходящей кинозвезде. Слывшей, между прочим, почти что интеллектуалкой, что в значительной степени и остановило выбор начальства на мне, в своем кругу я тоже проходил как подающий надежды интеллектуал. Звезда оказалась моей ровесницей, тем не менее рядом с нею, с ее опытом светской жизни и престижных знакомств, я выглядел мальчиком. В ее квартиру я позвонил точно в назначенный час и застал героиню в постели, она через мужа, красивого, деликатного и почти оскорбительно вежливого художника, велела мне подождать и спустя некоторое время, неумытая и нечесаная, босиком приплелась в гостиную. Я впервые видел знаменитую красавицу, как говорится, неглиже и был благоговейно удивлен незначительностью ее лица, непородистой ее худобой, прикрытой стеганым воздушным халатиком, надетым прямо на батистовую ночную сорочку, от которой, казалось, исходил запах постели и детского сна с причмокиванием и со слюной, набрякшей в уголке рта. Больше всего смущали меня щуплые, синюшные ноги, которые красавица, усевшись на ложно-деревенскую полированную скамью, то растопыривала по-детски, то по-турецки складывала. При этом она еще сладко зевала, томно, по-кошачьи, потягивалась, называла высокого и плечистого своего мужа «лапушкой» и «малышом». Мои серьезные, в течение недели изобретаемые вопросы она выслушивала рассеянно, перебивая, нимало не заботясь об учтивости, особо тонкие мои формулировки какими-то домашними соображениями мужу: о том, сколько надо платить краснодеревщику за реставрацию музейной кровати, и о том, что на съемки в Кинешму она не поедет, сказавшись беременной. Ни от одной женщины в мире я еще не слыхивал тогда подобных откровенностей при постороннем, это пренебрежение условностями, вероятно сопутствующие миру известности и славы, сбивало меня с толку, однако я мужественно стоял на своем и продолжал формулировать свои киноведческим идеализмом проникнутые теоретические вопросы. Постепенно их академизм подействовал на актрису или, быть может, польстил ее репутации интеллектуалки, она окончательно проснулась и стала отвечать обдуманно, впрочем, обдуманность эта выражалась более всего в упоминании нескольких имен, чья репутация связывалась с эстетическим авангардом, а также в употреблении нескольких чрезвычайно распространенных тогда понятий типа «некоммуникабельность» и «нонконформизм». Каждому известному имени отдавалась дань почтительности, и вместе с тем произносилось оно с ощутимым оттенком снисхождения, так что вроде бы упомянутый художник, если бы знал о том, что его упомянут, должен был бы испытать к моей героине чувство признательности. При всем своем тогдашнем энтузиазме я не мог не ощутить, что в момент теоретизирования в голосе моей звезды появляются некие несвойственные ей интонации, вернее всего, чужие, только вот чьи, я не мог тогда определенно сказать.

Теперь, разумеется, смог бы, да только все это не имеет для меня решительно никакого значения. Теперь-то я знаю, как мало в этой профессии талант сопряжен с нравственным чувством, точнее, как редко, и ничуть от этого не страдаю.

Однако как бы не переборщить по части иронии, моя пресыщенность теми впечатлениями, какие выпадают на долю газетчика, ни в ком случае не должна обескуражить Инну, наоборот, ей необходимо вернуть вкус к этим впечатлениям, к постоянной новизне имен и названий, к событиям, которые происходят и на соседней улице, и за пять тысяч километров от Москвы. В этом ее спасение, в нашем суетном деле, которое, надо отдать ему должное, обладает способностью держать людей постоянно в узде, так что уж если падают они, так на ходу, в этой, как выражались некогда, обязанности — обслуживать: явления, события, учреждения, — в священной обязанности, к которой я, кажется, потерял интерес. Да, да, мне надоело быть сферой обслуживания, это точно, обрыдло быть свидетелем, наблюдателем, присяжным одописцем, человеком «при» — при ком-то и при чем-то, я хочу быть самостоятельной сферой производства, хотя и неизвестно, имею ли на это право.

Мы прощаемся с Инной, мне хотелось бы верить, что она воспряла духом не только на сегодняшний вечер, я обещаю заходить, требую с юмористической сварливостью, чтобы она немедленно, прямо сейчас, садилась за работу. Инна вновь беззвучно смеется, самозабвенно закидывая голову, надолго ли хватит ей этого веселья, вот в чем вопрос.

Во всяком случае, я выхожу на улицу с лестным для самолюбия сознанием добродетельного поступка, хотя прощальный Иннин взгляд, глаза, в одно мгновение принимающие выражение покорной судьбе библейской печали, ставят под сомнение действенность моей добродетели. Разве что проповедь, которую я прочел Инне, раззадорила меня самого, и вот теперь, километрах в десяти от дому, я сгораю от желания немедленно зажечь настольную лампу и раскрыть свою драгоценную папку. Самое главное — не растерять этого желания по пути. За переулок я спокоен, в его старых стенах оно только разгорается, но ведь дальше предстоит толкотня в метро, с двумя пересадками, со скукой долгих грохочущих перегонов и с соседством усталых, осоловевших, груженных сумками людей, состояние которых имеет свойство передаваться. Внезапно для себя самого на углу я останавливаю такси, и водитель, что уж совсем неожиданно, без уговоров соглашается ехать в мои края, в машине их отдаленность от дорогих мне мест делается особенно явной. Чему свидетельство показания счетчика. Откуда бы мне ни ехать, всякий раз набегает именно такая неровная сумма, для округления которой удобнее всего расплатиться какой-либо единой купюрой. Мы подкатываем к нашему дому — некогда самому заметному на этой пятиэтажной улице, а ныне уже отошедшему в тень, бросаемую двадцатиэтажными этажерками, — как раз вслед за пожарно-красными «Жигулями». Пока я извлекаю из бумажника мятую трешку, Алик Григорович в небесной, будто бы надутой изнутри, нейлоновой куртке вылезает из машины и, предусмотрительно оглядевшись по сторонам, запирает руль на замок, поддающийся лишь особому цифровому коду. Интересно, какие даты и числа положены в его основу — возраст, счет в сберкассе или, быть может, количество близко знакомых дам? Заметив меня, он смущается, в приветливейшей улыбке расцветают его губы и сужаются глаза, приходится, едва ли не извиняется он, приходится, что делать, пока нет гаража, необходимо принимать строжайшие меры предосторожности, жулик, он ведь тоже технически подкованный пошел, так ювелирно насобачились вынимать ветровые стекла — ни царапинки, ни погнутости. В прошлую субботу возле циркового кооператива распатронили шестнадцать машин, у фокусников и иллюзионистов, можете себе представить. Один есть надежный выход — всем местным автолюбителям объединиться и подать прошение в райисполком, прямо на имя председателя, об устройстве в здешних краях платной стоянки, это все-таки гарантия. Впрочем, застенчиво и победоносно улыбается Алик, меня лично это уже не касается. Отбываю. Меняю квартиру. Надо, знаете, время от времени. Это дает новый жизненный импульс. И описывает возведение нового кооператива в старомосковском историческом месте, среди церквей и бывших усадеб, цены, откровенно говоря, немалые, но зато проект! Прямо хоть на всемирный урбанистический конкурс! А отделка! Председатель кооператива отставной полковник интендантской службы, связи еще довоенные, надо надеяться, что даже гвозди будут финские. Алик приглашает заглянуть, послушать музыку, есть кое-какие новинки, да и люди к нему заходят интересные, но я благодарю и подымаюсь выше. Такое совершенное умение жить всякий раз ставит меня перед фактом своего ничтожного существования и вызывает с трудом подавляемое чувство неполноценности. Едва вставив в замочную скважину ключ, я слышу, как в моей прихожей заливается телефон, нервно дрожит моя рука, как назло, от спешки ключ никак не проворачивается, а провернувшись, никак не вылезает наружу. Ворвавшись наконец в собственный дом, я застаю лишь прощальное мелодичное звяканье. В трубке отчужденно раздаются гудки отбоя. И так мне делается досадно, такая безотчетная и бессильная охватывает меня обида, будто упустил я бог знает какую возможность счастья, которая выпадает от силы раз в жизни. Да и то сноровистым людям. А не таким, как я.