Александр Трофимов - Необходимей сердца

И почтальонша снова вздохнула, — конечно, лучше сидеть у Елены Ивановны, кофеек попивать да про совсем другую жизнь слушать, но там приглашали редко к столу.

Настасья Ивановна, заинтересованная рассказом, слегка покачивала головой время от времени — то ли одобрительно, то ли удивленно. От горячего чаю она разомлела.

— Выросли бы мои дочки без войны, — продолжала почтальонша. — Война-то нас совсем детьми захватила, какая уж тут школа, выжить бы только! И выжили! Кору ведь ели! — Она замолчала, и Настасья Ивановна не мешала ее молчанию, все понимая. — Мать, бывало, пышку испечет — лебеда и чуток муки, уже праздник. Она печет, а мы, детишки, стоим рядом, смотрим на нее. Она отойдет от печи, заплачет. В поле картошка неубранная, весной, как только снег сойдет, в сырой земле картошку мороженую подбираем, отмоешь ее и сушишь на солнце. Потом в ступе ее толкли, через сито просеивали, — вот тебе и мука картофельная. А сейчас хлеб не хлеб, на землю, в помойку бросают. Да скажи тогда людям, что хлеб в помойку будут бросать… покажи такого человека… «Люди сложнее стали»… Мать черных блинов из картофельной муки испечет, мы едим, а она рядом сидит, не ест, нам чтоб больше осталось. В поле перед войной горох посеяли, его убрали подчистую — война. Соберется нас человек пятнадцать детей и в поле. А поле это за семь верст. Пятилетние и те ходили. Горох-то убрали, а стручок — он осыпается, растачивается. Вот его и собирали. Руки как сито, перебираешь землю… По горошине собирали. Кто в подол, кто в карман. Как издали объездчика увидишь, врассыпную, в болото, там кусты. Кого-нибудь догонит — хорошая у него лошадь была. Все карманы вытряхнет. Из земли горох-то брали, уже никто и не собирал бы его. А работа такая, вот он и гонял нас. Меня раз поймал. Я маленькая, лошадь прет на меня, испугалась, в слезы. Прости, дяденька, есть нечего. Куда там… Нас девять ртов было, двое померли, как живы остались — не знаю. Много всего было. Не расскажешь. А бомбы фашистские. Меня мать молиться научила. Он, гад, бомбы сыпет, а я на земле как червь лежу.

Помолчали…

— Ну, теперь уж точно пора, — поднялась почтальонша Татьяна Петровна.

— Конфет девочкам возьмите, — и Настасья Ивановна опорожнила треснувшую конфетницу двумя горстями. — Девочки сладкое любят.

— Балуете вы их, Настасья Ивановна.

У двери Настасья Ивановна вложила в жаркую ладонь гостьи еще с утра приготовленный рубль и услышала знакомое:

— Да что вы, зачем?

— Бери, бери, — властно говорила Настасья Ивановна, переходя на «ты».

— Спасибо. Наследила я вам.

— Ничего, вытру я.

Когда за гостьей захлопнулась дверь, Настасья Ивановна внимательно прошлась тряпкой по коридору.

Пенсия странным образом укрепила ее веру в себя. Бумажки похрустывали в довольных руках — почтальонша всегда приберегала ей те, что поновей, стараясь по-своему отблагодарить за гостеприимство. Настасья Ивановна просила почтальоншу давать ей рублями или трешками, чтобы денег было больше числом: ведь так приятно чувствовать их нежный вес, видеть в них быстротечную застенную жизнь, точно каждый, у кого побывали эти листья с дерева жизни, оставил им свое здоровье и сомненья. Мать играла ими, как дети фантиками, — раскладывала на столе, — то делая из них квадрат, то треугольник, даже пыталась изобразить из них круг, но этого у нее не выходило. Из фигур ей особенно нравилась елочка из бумажных денег — в ствол она клала те, что покрупней, а из рублей делала ветви. Однажды ей принесли пенсию одними рублями, и Настасья Ивановна исхитрилась сделать из них фигурку квадратного человека, и так ей этот человечек понравился, что она вместо глаз положила ему две монетки, и он долго красовался на столе, весело глядя на свою сотворительницу.

Ей было удивительно, что на эти лоскутки бумаги можно купить и хлеб, и масло, и чай, и крупу, и песок — множество необходимостей. И воздух был праздничным для нее в этот день.

Сахар давно уже вышел, но Настасья Ивановна не ходила за ним, боясь простудиться. Гриппу ведь все равно, кого мучить — здорового или измученного хворью. Купить предстояло многое, и Настасья Ивановна даже не хотела об этом думать — слишком обременяли подобные мысли и могли испортить сегодняшний день. Об одной только покупке думала мать долго — тетради! Белые, чистые, нежные, они словно уже лежали у нее на ладошке. Ах, эти тетради — тетрадочки: бумага была глянцевая, скользкая как лед, она будто подталкивала авторучку к концу предложения. Время от времени мать поверяла бумаге свои мысли, выражая в неповоротливых словах усталую душу.

От думы про тетради лицо ее осветило подобие улыбки.

Собираясь в магазин, она проверила пальцем, а не глазами — им уже не доверяла — горлышки старых молочных бутылок и ужаснулась: одно горлышко было сколото. Маленькая щербинка отозвалась в матери страданием — точно кто-то острой ниткой обвязал сердце. А горлышки бутылок она проверяла всегда.

— Так и знала, — удрученно вздохнула она, — надо было в пакетах молоко покупать.

Но пакетное молоко она не любила — у него был не тот вкус.

Прислушавшись, она включила радио погромче — началась передача «В рабочий полдень». Она ждала свою любимую песню «Поговори со мною, мама».

Еще она любила песню «На Мамаевом кургане тишина». То была песня прямо про нее. И хотелось порой поехать на этот самый Мамаев курган, да боялась сильно заболеть в дороге — и не без оснований. Горе заливало ее, когда она слушала эту песню, но ей хотелось слушать еще и еще.

Радио говорило в ее комнате не переставая, чуть растворяя своим тихим голосом ее твердое одиночество. Громко Настасья Ивановна радио не включала, боясь потревожить соседей. Но когда по радио звучала необходимая ей песня, она давала голосу певицы полную волю.

Любимой песни не прозвучало. Дикторша весело объявила, что передача окончилась, и пригласила писать письма по известному адресу.

Пустота воцарилась в эфире и в материнском сердце. И тут же Настасья Ивановна забыла, что у нее есть радио.

Она начала собираться.

На голове у нее и днем и ночью был штапельный платок — на него она накинула другой и поверх — зажившуюся, с островками штопки черную шаль, верой и правдой служившую не один десяток лет. На ноги — валенки, их уже и подшивать никто не брался. Она и дома ходила часто в них, оберегаясь холода, — недаром старики говорят, что смерть через ноги приходит. Только уж совсем древними они стали: выйди в них на улицу без калош — порвутся вмиг. От долгого напряжения руки стали дрожать, и Настасья Ивановна села у батареи перевести дух, прислушиваясь к звону в ушах. Гармонь батареи была длинной и широкой и, главное, очень жаркой. Тепло ласкало старую женщину, точно ждало, кому бы себя передать. Мать любила отдыхать на маленькой скамеечке, продев между горячими столбами батареи жадные до тепла стариковские ладони. Так она просидела с полчаса во всей одежде — копила в себе заряд энергии и воли. Она очень боялась простудиться — ходить за ней дома бескорыстно было некому. А сыра земля поджидала ее. Но мать старалась не думать о ненасытной.