Анатолий Рыбаков - Дети Арбата (Трилогия)

Игорь поспешно сел, положил смятую кепку на стол, спохватился, переложил на колени.

Борис кивнул на Сашу.

– Завтра нас…

Игорь приподнялся и поклонился Саше. Саша улыбнулся ему.

– Так вот, – продолжал Борис, – завтра нас отправляют на Ангару. Я договорился: тебя и других товарищей будут по-прежнему сюда пускать. Но тебе пора понять: это не кафе на Монмартре.

– Понимаю, – наклоняясь к столу, прошептал Игорь.

– Здесь закрытая учрежденческая столовая. Пообедал и ушел. Нет денег – не являйся. Такой здесь порядок. А ты его нарушаешь. Тебе могут отказать, это полбеды. Но из-за тебя откажут и другим, твоим товарищам по ссылке. Понял?

– Понял, но я не ссыльный, – поспешно ответил Игорь.

– Кто же ты такой, позволь узнать? – насмешливо спросил Борис.

– Меня не судили, вызвали и сказали: поезжайте в Канск, будете там жить.

– На отметку ходишь?

– Хожу.

– Паспорт есть?

– У меня никогда не было советского паспорта.

– Ты имеешь право уехать?

– Нет.

– Значит, ты такой же, как и мы. А теперь идем!

Борис и Игорь подошли к окошку и вернулись: Игорь с тарелкой борща, Борис с хлебом и прибором.

– Ешь! – приказал Борис. – И не торопись, никто у тебя не отнимает.

Игорь молча ел, наклонившись к тарелке.

– Ведь ты художник, можешь рисовать портреты.

Игорь положил ложку, вытер пальцем губы.

– Не хотят, говорят, фотографии больше похожи и дешевле.

– Можешь малевать какие-нибудь пейзажики, – настаивал Борис, – здесь это любят, в клубе можно подработать к празднику. Надо только шевелить мозгами и не считать себя аристократом.

– Я не считаю, – прошептал Игорь.

– Врешь, считаешь. А меня ты считаешь плебеем.

Игорь мотнул головой:

– Нет, не плебеем.

– Кем же?

Игорь опустил голову, ложка его застыла в воздухе.

– Я вас считаю жлобом.

И еще ниже наклонился к тарелке.

Саша не мог сдержать улыбки.

Борис побледнел.

– Для меня это не новость. Хам, плебей, жлоб – одно и то же. В России. Не знаю, как в Париже. Но так как плебеи, то есть, простите, жлобы, обязаны кормить господ дворян, то я оставляю тебе семь рублей, – Борис вынул из кармана и отсчитал семь рублей, – на десять обедов. Деньги я оставляю на кухне, иначе ты их прожрешь за один день. А вот потом, когда умнешь эти десять обедов, или найдешь другого жлоба, что исключено, или будешь работать, что сомнительно, или подохнешь с голоду, что вероятнее всего.

Он подошел к окошку, переговорил с поварихой, передал ей деньги. Она с недовольным видом кинула их в тарелку, служившую ей кассой.

Саша встал. Игорь тоже встал. Кепка его упала, он наклонился и поднял ее.

Саша протянул ему руку:

– До свидания, я надеюсь, вы устроитесь в конце концов.

– Постараюсь, – ответил Игорь печально.

– Бывай! – сухо кивнул Борис.

Утром к дому подъехал возчик в рваной лопотине, засаленном треухе и стоптанных ичигах. На сморщенном лице вместо бороды кустилась рыжеватая щетина, смотрел он тревожно и озабоченно: не продешевил ли?

Саша и Борис положили на телегу вещи, хозяйка – кулек со снедью. И долго стояла на крыльце, глядя им вслед.

Шагая за телегой, Борис с грустью сказал:

– Как там ни говори, а она много для меня сделала.

В комендатуре их ожидали товарищи по этапу: Володя Квачадзе – высокий красивый грузин в новой черной телогрейке, полученной за месяц до окончания лагерного срока, срок был пять лет; Ивашкин, пожилой типографский рабочий из Минска; Карцев, бывший московский комсомольский работник, доставленный в Канск из Верхнеуральского политизолятора после десятидневной голодовки.

Борис постучал в окошко и сообщил, что телега прибыла, он, Соловейчик, и Панкратов Александр Павлович тоже прибыли.

– Подождите!

Окошко захлопнулось.

Володя Квачадзе держался надменно, хмурился и молчал. Карцев тоже в разговор не вступал, сидел на скамейке, закрыв глаза, слабый, измученный, безучастный ко всему.

– Дороги еще нет, и возчик содрал сто рублей, – сказал Борис, – прогонных у нас пятьдесят. Остальные придется доплачивать.

– И не подумаю, – отрезал Володя, – пусть они доплачивают.

– Дают, сколько положено, – объяснил Борис, – летом, конечно, можно проехать.

– Могу поехать и летом, не тороплюсь, – ответил Володя, – и вообще пустой разговор: у меня нет денег.

– У меня тоже нет, – не поднимая век, тихо сказал Карцев.

– И у меня нет, – виноватым голосом добавил Ивашкин.

Окошко открылось.

– Ивашкин!.. Распишитесь!

Ивашкин растерянно оглянулся.

Квачадзе отодвинул его, сунул голову в окошко:

– Вы даете по десять рублей, а телега стоит сто.

– Выдаем, сколько положено.

Борис наклонился к окну:

– Не у всех есть деньги, как же быть?

– Думайте, как быть, – последовал ответ.

– Вам придется подумать! – крикнул Володя. – Вам! – Квачадзе застучал кулаком по окошку.

– Чего безобразничаете?

– Позовите начальника!

Ивашкин тронул его за рукав:

– Не надо бы скандалить, ребята!

Володя бросил на него презрительный взгляд.

Появился упитанный человек с двумя шпалами в петлицах.

– У кого претензии?

– Мы не можем и не обязаны оплачивать транспорт, – через плечо бросил Володя Квачадзе.

– Идите пешком.

– А вещи? Вы понесете?

– Ты с кем разговариваешь?!

– Мне все равно с кем… Я спрашиваю: кто понесет вещи?

– Норма прогонных утверждена народным комиссаром внутренних дел, – сдерживая себя, объявил начальник.

– Пусть ваш народный комиссар и ездит по таким прогонным.

– Ты что, обратно в лагерь захотел?

Володя уселся на корточки возле стены.

– Отправляйте!

– Сумеем отправить!

– Пы-жалста!

– Конвой! – крикнул начальник.

Вышли два конвоира, подняли Квачадзе, скрутили назад руки.

– От того, что вы его связали, у него деньги не появятся, – сказал Саша.

– Тоже захотел?! – багровея, закричал начальник.

– И у меня от этого деньги не появятся, – спокойно продолжал Саша.

Начальник отвернулся и приказал:

– Телегу загнать во двор.

Квачадзе повели внутрь комендатуры.

Ивашкин кашлянул.

– Нарвемся, ребята!

Карцев не поднял век.

Открылось окошко.

– Соловейчик!

Борис подошел.

– Оплатите сейчас возчику свои прогонные, остальные доплатит уполномоченный в Богучанах. Ему передадите этот пакет, тут документы на всех. Выходите!

Они вышли на улицу. Из ворот управления выехала телега, за ней два верховых конвоира с винтовками. На телеге лежал связанный Володя Квачадзе, непримиримо косил черным злым глазом.

Партия двинулась.

У кирпичной стены встали мальчики, на скамейки сели преподаватели, на землю – девочки, приодетые, радостные, торжественные. Кончили десятый класс, кончили школу, расстаются с ней навсегда. Только Варя не пришла.