Василий Шукшин - Я пришёл дать вам волю. Любавины

Фекла вышла на крыльцо и, скрестив на могучей груди полные руки, спокойно смотрела на Любавиных.

– Может, в дом пригласишь, корова комолая? – сказал Емельян Спиридоныч.

– Заходите, раз приехали. А коровой меня нечего обзывать.

– Скажите какая… Ну, телка. – Емельян Спиридоныч молодо выпрыгнул из кошевы – в руках по бутылке и еще из карманов торчат две. – Режь огурцы, – распорядился он. – Честь тебе великая привалила, а ты стоишь, как в землю вросла. От радости, что ли?

Фекла тоже была из гордых людей; в свое время из-за гордости и проворонила всех женихов.

– Ты не петушись тут, – осадила она Емельяна Спиридоныча. – Приехал… царь-горох.

– Поменьше вякай, дура. А то ведь и повернуть можем.

– Ладно вам, – вмешался Кондрат. – Чего схватились? Давай, Фекла, капусты, что ль…

Фекла пошла в погреб, а отец с сыном прошли в избу.

– Не глянется она мне, – Емельян Спиридоныч пьяно икнул. – Она сейчас должна перед нами на цыпочках ходить… – он опять икнул и плюнул на чистый половичок. – Что она, девка семнадцати лет?

– Я тоже не парень, – Кондрат скинул полушубок, привычно устроил его на гвоздь возле двери. – А одному с этих пор тоже несладко. Я не поп.

Емельян Спиридоныч пропустил это последнее замечание мимо ушей.

– Ты мужик, а мужик до сорока годов парень, – он тоже разделся. – Смотри не распускай перед ней слюни, а то живо скрутит в бараний рог. С ними – во как надо, – он показал сыну жилистый кулак. – Для первого раза обязательно выпори. Вожжами.

Вошла Фекла с капустой и с огурцами.

Сели за стол.

– Вот так, договоримся… – Емельян Спиридоныч положил темные лапы на свежестираную камчатную скатерть. – Ты перед нами не выгибайся, как вша на гребешке. Мы тебя не первый год знаем. Кондрат хочет взять тебя… подобрать, можно сказать. Жить будет у тебя. Все. Наливай, Кондрат. Я тебе, девка, советую: с нами поласковей. Мы не любим, когда хорохорются.

– Один у вас уж дохорохорился, – заметила Фекла.

– Цытъ! – Емельян Спиридоныч так треснул ладонью об стол, что бутылки подпрыгнули. – Ни разу не заикайся про это, толстомясая!

– Чего ты, на самом деле? – Кондрат неласково посмотрел на будущую жену.

– А чего он! Изгаляется сидит, как хочет. Как будто я ему потаскушка какая-нибудь, – Фекла отвернулась и заплакала молча.

– Ну ладно, – Кондрат налил ей полный стакан водки, повернул за плечо к столу, – пей.

Фекла вытерла слезы, взяла стакан.

– А сами-то чего же?

Емельян Спиридоныч взял стакан, потянулся к Фекле – чокнуться.

– Не сердись. Давай выпьем. Мы ж родня теперь.

– Давай.

Выпили. Стали закусывать.

– Капусту солить не умеешь. Вялая, – заметил Емельян Спиридоныч.

– Поздно срубила, заморозком хватило.

– У тебя сколько скотины-то?

– Две коровы, конь, овечек держу, курей… Хватает.

– Теперь больше будет. Пару коней я вам даю, две бороны, плуг… новенький плуг, из лопотины – само собой: тулупишко, пимы, шаровары… Обчим, не обижу, – Емельян Спиридоныч задумался, долго молчал. – Один теперь остаюсь. А ить мне уж скоро семисит. Турнет скоро курносая со двора… Налей-ка, Кондрат.

Еще выпили.

Потом еще. И еще. Отяжелели.

Ночевать остались у Феклы.

Проснулся Емельян Спиридоныч рано. Долго ходил по избе, кряхтел… Зажег лампу.

На широкой кровати спали Кондрат с Феклой.

Емельян Спиридоныч остановился над ними, долго смотрел на сына… Тихонько позвал:

– Кондрат! А Кондрат! Поднимись, ну тя к дьяволу, развалился тут, – ему стало почему-то очень грустно, и обида взяла на сына.

Кондрат поднял голову, посмотрел в окно.

– Рано еще, чего ты?

– Встань, не могу тебя видеть с этой дурой. Уйду – тогда уж спите. Давай похмелимся.

Проснулась Фекла. Потянулась так, что хрустнули кости.

– Чего ты, тятенька?

– Здорова спать! – с сердцем сказал Емельян Спиридоныч. – Другая давно бы уж соскочила, блинов напекла.

Фекла сыто улыбнулась.

– Все ворчишь?

Емельян Спиридоныч прищурился на нее, хотел, видно, что-то сказать, но не сказал. Долго сворачивал «ножку», мрачно сопел. Грусть и злость не унимались.

– У нас осталось чего-нибудь со вчерашнего? – спросил он.

– Все выпили, – ответил Кондрат.

– Сейчас сбегаю к Завьялихе, – сказала Фекла.

Емельян Спиридоныч сел к столу, подпер кулаком голову.

– Макарку во сне видал.

Кондрат промолчал.

– Пришел откуда-то. «Прости, – говорит, – меня, тятя, шибко я виноватый перед тобой», – Емельян Спиридоныч заморгал, отвернулся. Что-то непонятное творилось с ним. Ему до боли стало вдруг жалко Макара, жалко стало прожитую жизнь. И обидно, что Кондрат в чужой избе чувствует себя как дома. – Убили. А за что? Он сроду курицы не обидел. Эхх…

…Опохмелились. Емельяну Спиридонычу стало вроде полегче, захотелось с кем-нибудь поговорить о жизни. Но здесь он говорить не мог – Фекла злила его.

– Пойду к Егорке. Коня сам отведешь. Загуляю, наверно, – сказал он.

Егор стоял над зыбкой – всматривался в лицо ребенка. Он часто так делал: Марья из избы – он подходит к сыну и подолгу изучает его красную, сморщенную рожицу. Непонятно было, о чем он думал в такие минуты.

Когда в сенях заскрипели шаги отца, Егор поспешно отошел от зыбки и сел к столу.

– Здорово, – Емельян Спиридоныч огляделся. – Маньки нету?

– К своим пошла.

Емельян разделся, прошел мимо зыбки, мельком заглянул в нее.

– Не хворает?

– Ничего пока.

– Затосковал я, Егорка, – Емельян Спиридоныч тяжело опустился на лавку, навалился на стол. – Крепко затосковал.

– Чего?

– Хрен его знает, чего… От Кондрата сейчас иду. Женился Кондрат. Баба у него – дура набитая.

– Чем так не поглянулась? – Егор притаил в глазах усмешку – не везло отцу с невестками.

– Кобыла она. На ней пахать надо, а Кондрат угождает ей.

– Кондрат угодит… жди.

– Макарку во сне видал, – Емельян Спиридоныч поднял на сына красные, печальные глаза. – Жалко мне его. Убили, гады. Какого парня!…

Егор отвернулся. Промолчал.

– У тебя выпить есть чего-нибудь?

– Не знаю. Посмотрю, – голос Егора осел до хрипотцы.

– Посмотри. Выпьем хоть… за помин души Макаровой.

Егор слазил под пол, достал большую зеленую бутыль с самогоном.

Нарезали ветчины, хлеба.

Выпили по стакану. Сидели, склонившись локтями на стол, – лоб против лба, угрюмые, похожие друг на друга и не похожие. У старшего Любавина черты лица навсегда затвердели в неизменную суровую маску. Лишь глубоко в глазах можно еле заметить слабый отсвет тех чувств, какие терзали этого большого лохматого человека. У молодого – все на лице: и горе, и радость, и злость. А лицо до боли красивое – нежное и зверское. Однако при всей своей страшной матерости отец уступал сыну, сын был сильнее. Одно их объединяло, бесспорно: люди такой породы не гнутся, а сразу ломаются, когда их одолевает другая сила.