Василий Шукшин - Я пришёл дать вам волю. Любавины

– Конечно. Никаких у меня мыслей… таких не было.

– М-да-а… У нас так. Вообще-то с Любавиными лучше не связываться.

– Я и не связываюсь.

– У нас так, Кузьма. Придется на сеновале переспать: сегодня с ними не столковаться. Я сейчас тулуп вынесу – ночуешь как барин.

– Я к Федору пойду переночую.

– Не ходи. У Феди Хавронья – ботало, завтра вся деревня знать будет.

«Верно ведь!!», – подумал Кузьма.

– У меня тулуп хороший, не замерзнешь. А главное – не тоскуй. Бабы – они все такие.

– Да я не тоскую, – Кузьме действительно сделалось легче. Все-таки золотой человек этот Николай. – Стыдно только.

– Стыд не дым, глаза не ест. Сейчас вынесу тулуп.

– Спасибо.

Николай постучался. Тотчас – словно этого стука ждали – из сеней спросили.

– Кто там? – спрашивала Агафья.

– Я, – откликнулся Николай.

– Ты один?

– Нет, с кралей, – сострил Николай.

Агафья открыла дверь. Николай вошел в избу. Не было его довольно долго. Потом он вышел в тулупе внакидку, сказал негромко:

– На. Там, значит, такие дела: одна ревет, другая вся зеленая сделалась от злости. Иди. Завтра будем как-нибудь подступаться.

Кузьма взял тулуп и пошел к сеновалу.

Ночь была темная, холодная. Высоко в небе зябко дрожали крупные, яркие звезды. Тишина. Ни одного огонька нигде, ни шороха, ни скрипа. Только, если хорошо вслушаться, можно уловить далекий ровный шум реки.

Кузьма выгреб в сухом сене удобную ямку, лег, накрылся тулупом, вытянулся. Он устал за день, издергался. Сейчас было тошно. Самые разные мысли ворошились в голове, и не было сил прогнать их. Думалось о Марье, о Николае, о Клавде, о дочери своей, о Яше, опять о Марье… О Марье думалось все время.

«Лежит теперь Марья, мучается, милая. Родная ты, добрая… Вот тебе и любовь, елки зеленые!… Одно мучение».

Из края в край по селу прокатился петушиный крик. Потом опять стало тихо. Только далеко– далеко, на другом конце деревни, шумит река, да в углу двора хрустит овсом лошадь, да жует свою бесконечную жвачку и глубоко вздыхает сонная корова.

Вдруг дверь из сеней тягуче скрипнула, и чьи-то шаги едва слышно зашуршали по земле. Кузьма приподнялся, высунул голову в пролом крыши. Сперва ничего нельзя было разобрать, потом различилась высокая мужская фигура – Николая. Николай прокрался к погребу, неслышно открыл крышку, спустился, вытащил ящик с маслом и понес к бане.

«Перепрятать хочет, – понял Кузьма. – Весь измучился сегодня с этим маслом, бедный».

Николай перетащил оба ящика в баню, так же тихо, – он даже, кажется, разулся, чтобы не шуметь, – ушел в избу. Он бы так и остался неуслышанным, если бы не проклятая дверь: оба раза она предательски певуче пропела. Николай, наверно, всю изматерил ее.

«Завтра скажет, что масло украли. Надо как-нибудь нечаянно наткнуться на эти ящики», – решил Кузьма, устраиваясь под теплым тулупом Николая. Он только сейчас, когда смотрел через пролом в крыше, вспомнил, что на этом самом сеновале они были с Клавдей год тому назад, и пролом в крыше все такой же. Только тогда через него была видна ярко-красная, праздничная заря, а сейчас – холодное небо и звезды.

«Год прошел, елки зеленые…».

Елизар Колокольников, конечно, не утерпел.

Получив наган, он тут же забыл свои обещания, выждал, когда еще больше стемнеет, и прямехонько направился к старику Любавину. Емельяна Спиридоныча дома не было, он остался ночевать у Кондрата. Елизар постоял, подумал и пошел к Кондрату. По дороге напевал песенку про Хаз-Булата – хорошее было настроение.

У Феклы в избе горел небольшой огонек. Занавески на окнах спущены, а на окно, выходящее на дорогу, навешана шаль.

«Что– то делают», -подумал Елизар и тихонечко перелез через прясло – решил подглядеть на всякий случай. Перелез, сделал два шага и остановился: вспомнил про знаменитых любавинских волкодавов. Он не знал, взял себе Кондрат одного кобеля, когда делился с отцом, или нет. Если взял, тогда не стоило подходить к окну: кобели у Любавиных такие, что впустить он тебя впустит, гад, а когда выходить начнешь, тут он кидается. Послушал-послушал Елизар – вроде тихо. Значит, не взял себе Кондрат собаку. Осторожненько подошел к окну, заглянул под занавеску и видит: Фекла стоит в кухне, оперлась могучей грудью на ухват. На ее и без того красном лице играет красный свет пламени из печки. На полу, на лавке, на столе – всюду крынки, миски, туески.

«Что за хреновина?», – удивился Елизар.

За столом сидят Кондрат и Емельян Спиридоныч. Кондрат сидит ближе к окну, загородил своей широкой спинищей все, что есть на столе. Но, судя по всему, а главное – по выражению лица Емельяна Спиридоныча, пьют. Пьют и о чем-то беседуют. Фекла прислушивается к ним, время от времени улыбается.

Елизар долго смотрел на эту немую странную картину, но так ничего и не понял.

«Не то масло топят, не то сало», – решил он. Ему показалось уютно в избе, тепло, чистенько. А главное – на столе прозрачная, как ручеек, водочка. Булькает она, милая, из горлышка – буль-буль-буль… От одного вида под сердцем теплеет. Сидят за столом два умных мужика, с которыми можно про жизнь поговорить, пожаловаться можно, можно нахмурить лоб и сказать, между прочим:

«Я еще про это не слыхал. Узнаю».

Или:

«Вчерась указание прислали…».

И два умных мужика будут слушать. А это ведь не просто – когда тебя слушают.

Елизар так размечтался, что забыл даже, зачем пришел сюда, а когда вспомнил, то обрадовался. И пошел от окна. И тут ему на спину прыгнул кто-то живой и тяжелый… Елизар заорал раньше, чем сообразил, что это собака.

– Мельян! Кондрат!… – дурным голосом закричал он, закрывая от собаки лицо.

Кобель норовил вцепиться в горло. Елизар пинал его ногами и орал:

– Мельян! Кондрат!

Из избы выбежали, оттащили пса. Емельян Спиридоныч держал его, а Кондрат взял Елизара за грудки. Негромко, нисколько не угрожая, спросил:

– Ты что тут, сука, подсматриваешь?

– Кондрат, я это! – взмолился Елизар. – Елизар. Не подсматривал я… С важными вестями к вам… хотел в окно постучать, а он налетел, гад полосатый. Пусти ты меня!

Кондрат отпустил Елизара.

– С какими вестями? – спросил встревоженный Емельян.

– С такими… Наплодили зверей каких-то. Еще немного – и я бы его стукнул здесь, – Елизару было совестно за свой заполошный крик.

– Я б тебя тогда самого на цепь посадил заместо кобеля, – сказал Кондрат. – И лаять заставил.

– Посадишь… Бабку мою Василису посади, она еще резвая. Герой мне, понимаешь…

– Посторонись, Кондрат, я на него Верного спущу, – серьезно сказал Емельян Спиридоныч.

– Э-э! – вскрикнул Елизар. – Пошли, в избе новость скажу.

– Здесь рассказывай.

– Здесь не буду. Нельзя.