Василий Шукшин - Я пришёл дать вам волю. Любавины

Степан налил себе чару.

– Хватит молоть, дед. Наливайте.

– Там к старухе моей никто не подсыпался? – опять спросил подпивший Стырь у Матрены. – Чего молчишь-то?

За столом засмеялись; гулянка стала опять набирать ширь и волю, чтобы потом выплеснуться отсюда, из тесноты.

– А то ведь я чикаться с ей не буду: враз голову отверну на рукомойник. У меня разговор короткий…

– У тебя, дедка, все коротко, только нос… это… – повел было свою любимую тему большой Кондрат. Левая рука его покоилась пока в петельке из сыромятного ремешка, перекинутого через шею.

– Цыть! – резво осадил его Стырь. – У тебя зато: грудь нараспашку, а язык на плечо. Замолкни здесь с носом, поганец.

– Клюку она на тебя наготовила, твоя старуха… Ждет, – сказала Матрена на расспросы Стыря.

– Ей уж шепнули, наверно, как ты с шахинями-то там… А? Греховодник ты, Стырь!.. Никак уняться не может! Откуль только силы берутся!

В землянку вошел казак, протиснулся к атаману.

– Батька, москали-торговцы пришли. Просют вниз пустить.

– Не пускать, – сразу сказал Степан. – Куда плывут, в Черкасской?

– Туда. Говорят…

– Не пускать. Пусть здесь торгуют. Поборов никаких – торговать по совести, а на низ не пускать ни одну душу. Вперед делать так же. Не обижать никого.

Казак вышел.

– Не крутенько ли, батька? – спросил Федор. – Домовитые лай подымут… Без хлеба ведь останутся.

– Нет, – еще раз сказал Степан. – Федор, чего об Алешке и об Ваське слыхать?

– Алешка сдуру в Терки попер, думал, мы туда выйдем, кто-то, говорят, сказал ему так…

– Это знаю. Послал к нему?

– Послал. Ермил Кривонос побег. Васька где-то на Руси, никто толком не ведает. К нам хотел после Сережки, а домовитые его на войну повернули…

– Пошли в розыск. Подходют людишки? – Степан – и спросил это, и не спросил – сказал, чтоб взвеселить лишний раз себя и других.

– За четыре дня полтораста человек. Но – голь несусветная. Прокормим ли всех? Можеть, поумериться до весны…

– Казаки есть сегодня? – Степан ревниво следил, сколько подходит казаков, своих, с Дона, и с Сечи.

– Мало. Больше с Руси. Еслив так пойдут, то… Прокормить же всех надо. – Так повелось, что Федор Сукнин ведал кормежкой войска, и у него об своем и болела душа.

– Всех одевать, оружать, поить и кормить. За караулом смотреть. Прокормим, всех прокормим. Делайте, как велю.

– Сделать-то мы сделаем… А чего… до весны-то пока бы…

– Наливай! – сбил Черноярец Федора. – Разговорился…

– Ваня… ты, еслив опьянел…

– Ты меня напои сперва! Опьянел… Нет!

– А не сыграть ли нам песню, сынки?! – воскликнул Стырь.

– Любо! – поддержали со всех сторон. – Теперь – дома.

– Заводи! – смешно распорядился опять Иван и саданул кулаком по столу. Сивуха прямо на глазах меняла человека: вместо спокойного, разумного казака, каким знали Ивана, сидел какой-то крикливый, задиристый дурак. Оттого, может, и не пил Иван часто, что знал за собой этот грех и тяготился им.

– Чего расшумелся-то? – урезонил Степан верного есаула; атаман, пока не случался пьян, брезговал пьяными, не терпел. Но и сам он бывал не лучше, только споить труднее. – А где ж Фрол Минаев? – вспомнил вдруг Степан. – Где, я его не вижу?.. А? – Он посмотрел на всех… и понял. И уж досказал – так, чтобы досказать, раз начал: – Я же не велел пока в Черкасской ходить… Никому же не велел!

С минуту, наверно, было тихо. Степан еще раз посмотрел на всех, с досадой. Положил кулак на стол. Не сразу снова заговорил. И заговорил опять – с запоздалой горечью, не зло.

– Чего ж не сказали? Молчат… Говорите!

И опять никто не решился ему ответить. А надо-то всего было сказать: ушел Фрол. Совсем ушел. Предал.

– Ну? Похоже, поминки получились? По Фролке…

– Погулять охота было, Тимофеич, – честно сказал Стырь. – При тихой погоде… без грому.

– И погуляем! Чего нам не погулять? Одна тварь уползла – не велика утеря. Он давно это задумал, я чуял. Давай.

Налили чарки. Но больно резанула по сердцу атамана измена умного есаула. Он с трудом пересиливал эту боль.

– Ну свижусь я с тобой, Фрол, – сказал он негромко, себе. – Свижусь, Фрол. Давайте, браты!.. Давай песню, Стырь. С Фролом вс": он свою песню спел. Пошла душа по рукам… Давай, Стырь, заводи.

Нет, не так давно задумал Фрол Минаев измену, а после того разговора, как порубили стрельцов и сидели на берегу Волги: с этого момента он знал, что уйдет. Тогда понял Фрол, что Степан теперь не остановится – пролилась дорогая и опасная кровь. И понял еще Фрол, что Степан захотел пролить эту кровь поверх жалости, помимо прямой надобности – чтобы положить конец своим сомнениям и чтобы казаки тоже замарались красным вином страшенной гульбы. Вот тогда твердо решил Фрол уйти. Это было недавно.

В глухую полночь и теплынь к острову подплыла большая лодка.

С острова, с засеки, окликнули сторожевые.

– Свои, – отозвался мужской голос с лодки. – Ивашка Болдырь. Батьке гостей привез.

– А-а… Давайте, ждет. С прибытием, Алена!

Степан лежал на кровати в шароварах, в чулках, в нательной рубахе… Не спалось. Лежал, устроив подбородок на кулаки, думал свою думу, вслушивался в себя: не встревожится ли душа, не завещует ли сердце недобро… Нет, все там тихо, спокойно. Даже непонятно: такие дела надвигаются, вот уж и побежали в страхе, и не дураки побежали, и не самые робкие – чем-чем, а робостью Фрол не грешил, – ну? А как дадут разок где-нибудь, тогда чья очередь бежать? И мысль второпях обшаривала всех, кто попадался в памяти… Ну, Иван Черноярец, Федор, Ларька, Мишка, Стырь – такие лягут, лягут безропотно многие и многие… А толк-то будет, что ляжем? Видел Степан, но как-то неясно: взросла на русской земле некая большая темная сила – это притом не Иван Прозоровский, не Семен Львов, не старик митрополит – это как-то не они, а нечто более зловещее, не царь даже, не его стрельцы – они люди, людей ли бояться?.. Но когда днем Степан заглядывал в лица новгородским, псковским мужикам, он видел в глазах их тусклый отблеск страшной беды. Оттуда, откуда они бежали, черной тенью во все небо наползала всеобщая беда. Что это за сила такая, могучая, злая, мужики и сами тоже не могли понять. Говорили, что очутились в долгах неоплатных, в кабале… Но это понять можно. Сила же та оставалась неясной, огромной, неотвратимой, а что она такое? – не могли понять. И это разжигало Степана, томило, приводило в ярость. Короче всего его ярость влагалась в слово – «бояре». Но когда сам же он хотел вдуматься – бояре ли? – понимал: тут как-то не совсем и бояре. Никакого отдельного боярина он не ненавидел той последней искупительной ненавистью, даже Долгорукого, который брата повесил, даже его, какой ненавидел ту гибельную силу, которая маячила с Руси. Боярина Долгорукого он зашиб бы при случае, но от этого не пришел бы покой, нет. Пока есть там эта сила, тут покоя не будет, это Степан понимал сердцем. Он говорил – «бояре», и его понимали, и хватит. Хватит и этого. Они, собаки, во многом и многом виноваты: стыд потеряли, свирепеют от жадности… Но не они та сила.