Михаил Любимов - Декамерон шпионов. Записки сладострастника

Хустов налил еще по одной, смачно выпил, кривясь, словно только что выполз из подстроенной западни, и заключил:

— Так что вы должны понимать всю ответственность предстоящего задания.

Оставив Петровского у себя, генерал отпустил Богдана домой: у начальства свои, более тонкие, более секретные дела, к тому же Богдан не состоял в кадрах КГБ, а числился «специальным агентом», что, впрочем, не являлось принципиальным отличием. Львовский Смерш («Смерть шпионам» — так устрашающе Сталин и Абакумов назвали военную контрразведку) завербовал Богдана еще в студенческие годы, причем на мякине: бедный студент часто ездил «зайцем», за что и поплатился. Прекрасно знал и польский, и немецкий, был находчив и решителен, потому им и заинтересовались, стали выращивать боевика, идейно выдержанного и морально устойчивого.

На следующий день Богдан и Петровский вылетели на военном самолете в Восточный Берлин, оттуда их подвезли к двухэтажному особняку на самой окраине города.

— Вот здесь ты будешь жить, — сказал Петровский. — Вот новые документы: Казимир Бубка, поляк, ранее проживал в Лондоне, отец служил в армии генерала Андерса. По профессии — коммерсант самого широкого профиля.

Дверь отворила экономка, мрачная старая карга, чем-то напоминавшая Гиммлера, она проводила обоих на второй этаж, где находились покои Богдана.

— Отдыхай, не забывай делать зарядку, ходи в кино, в театр. Видеться будем с тобой каждый день на стрельбище. Тем временем резидентура соберет информацию о режиме дня Бандеры. В рестораны ходить не надо, там много случайной публики, вообще лишних контактов остерегайся…

После этих напутствий Петровский удалился, а Богдан разобрал чемодан с вещами и выглянул в окно. Улица была пустынна, в ухоженном садике зеленела трава, подстриженная старательным Гиммлером, по деревьям весело прыгали и чирикали воробьи. Переодевшись в новый костюм — на этот раз в яркую клетку, тщательно выбрив щеки и обдав себя истинно кельнской водой, он вышел из особняка и через полчаса уже находился в центре Берлина, тогда еще не разделенного стеной. Народу толпилось тьма, особенно молодежи, слонявшейся у витрин. И вдруг увидел знакомое лицо, мелькнувшее и исчезнувшее за углом, не поленился завернуть за угол и увидел узкую спину фрейлин Поль. Некоторое время, словно опытный филер, шел за нею: в душе боролись заветы Петровского и здоровые инстинкты.

— Вы меня не узнаете?

Она растерялась и пожала плечами:

— Нет…

— Мы летели вместе из Франкфурта… Мне тогда еще стало плохо… — неприятно вспоминать о своей загадочной болезни.

— Да, да, конечно, я помню… Ну и как вы сейчас? Лучше?

— Все в порядке. Может, куда-нибудь зайдем? Меня зовут Казимир Бубка, — он расплылся в улыбке и слегка поклонился.

— Откуда у вас такой хороший немецкий?

— Это долгая история. Так, может быть, пойдем в кино?

Такой вариант вполне устраивал, ибо не нарушал устрашающих инструкций Петровского по поводу ресторанов, переполненных немцами и шпионами. Завернули в кинотеатр и попали на шедевр соцреализма о передовике колхоза, которому мешает хозяйствовать председатель. Этот самодур буквально преследует передовика за то, что он, отец пятерых детей, по уши влюбился в сельскую учительницу, милую интеллигентку, приехавшую из города, дабы сеять разумное, доброе, вечное. Фильм шел с субтитрами, Богдан с интересом смотрел картину, даже рот приоткрыл от удовольствия. Инге откровенно скучала.

— Может, выйдем на улицу? У меня страшно заболела голова, — попросила она.

Богдан не стал спорить, хотя ему страшно хотелось узнать, добьет ли председатель передовика или же восторжествует любовь, естественно, с помощью секретаря партийной организации, который всей своей радостной мимикой давал понять, что поддерживает передовика, конечно, при условии, что он честно разрешит свой семейный конфликт.

— Вам не понравился фильм? — спросил он на улице.

— Полная чушь!

— Это потому, что вы не знаете русского языка.

— Возможно. А где вы изучали русский?

— Отец прекрасно говорил по-русски, и вообще для поляка этот язык — не проблема.

— Вы коммунист? — когда он задавала вопросы, бровь ее иронически изгибалась.

— Меня политика не интересует, я предпочитаю бизнес…

Красива до чертиков, подумал он, и пахнет лавром — запахи заслоняли у него все, с запаха он составлял свое мнение, словно собака. Шли по улице, иногда он брал ее за руку и гладил запястье, кожа была тонкой и беззащитной.

— У вас костюм, как у английского джентльмена…

О, этот клетчатый костюм, он так им гордился! Но что делать дальше? Пригласить в особняк с Гиммлером? Исключено. В отель? Невозможно. Свернули в переулок, уставленный домами из красного кирпича, остановилась у подъезда, вот и финал.

— Пока! — и шмыгнула в свою нору, оставив замешкавшегося любовника наедине со своими грезами. Он рванулся было за нею, но замок брамы щелкнул, и вдали застучали каблучки…

Петровский появился ровно в девять, огромная домна, пышущая огненным здоровьем, великолепно рыжий и намазанный тошнотворным «Кармен».

— Как провел вечер? — бросил дежурно, словно ему это было ему до фени.

— Немного проветрился в центре.

Правда, Петровский был уже прекрасно осведомлен о всех передвижениях Богдана, за которым сразу же пустили три бригады наружного наблюдения, аккуратно фиксировавшие каждый шаг. Уже в архивы восточногерманской контрразведки была запущена бумага с просьбой установить личность дамы, далее следовали приблизительные описания. Конечно, Петровский отметил про себя момент умолчания в легко брошенном «проветрился», однако, он был многоопытен, циничен и разумен: весь мир врет или чего-то недоговаривает, человек по своей природе лжив и порочен, это касается даже самых надежных сотрудников разведки, даже генералов, и важно, чтобы плюсы перевешивали минусы.

— Вот фотография Бандеры, — Богдан увидел волевое лицо и массивный лысоватый череп (опять лысый!). — Через несколько дней он будет присутствовать на годовщине смерти полковника Коновальца, основателя движения. Его мы кокнули в Роттердаме перед войной, наш парень преподнес ему коробочку конфет, которая разнесла не только полковника, но и весь квартал. Вылетишь в Мюнхен, потолкаешься там среди самостийников. Будь осторожен: у Бандеры мощная служба безопасности — безпека. Посмотри, как двигается этот подонок, как жестикулирует, как поворачивает голову, короче, изучи свою мишень, полюби ее, в конце концов! — он хохотнул. — Ты же своего рода художник, который любит свою картину… Старайся не попадаться ему на глаза, не дай бог, он тебя запомнит.

В Мюнхене на него напала тоска, совершенно черная меланхолия. Как обычно, в башку лезла разная чепуха: муравьи, ползущие по его собственному трупу, изогнутая бровь Инге, вдруг отделившаяся от лица и улетевшая в небо, надпись черным углем на подмосковном доме недалеко от стрельбища: «Весь мир — дерьмо, все бабы — шлюхи, а солнце — долбанный фонарь».