Михаил Любимов - Декамерон шпионов. Записки сладострастника

— Вы чьи будете? — задребезжала она.

— Да жил я здесь когда-то, — ответил Щербицкий. — Тут дом был белый, большая усадьба…

Старуха не понимала, хлопала глазами, и Щербицкому стало противно — зачем он сюда приехал? Все равно уже не вернуть того мальчика в матроске, бегавшего по липовой аллее парка! Старуха вдруг напряглась и по-пролетарски озлобилась:

— Да сожгли эту буржуйскую усадьбу, туда ей и дорога! А то жирели, эксплуатировали трудящыхся! — она разразилась мелким смехом, и все вокруг стало еще противнее.

По дороге в Москву глотал водку прямо из бутылки, гид проникновенно рассказывал об очередном пленуме ЦК по сельскому хозяйству и его революционных решениях. На следующий день вылетел в Париж, там постепенно отошел от визита. Россию не переставал любить, но она превратилась в другую, в чужую, совсем ему непонятную. Плевать Западу на Россию, у него свой интерес! А страна весьма поганая, но и раньше о мерзости российской писали, вот у Блока о купчишке, обсчитавшем ближнего и потом целовавшего церковную икону… «и на перины пуховые в тяжелом завалиться сне. Да, и такой, моя Россия, ты всех краев дороже мне!»

По приезде Константина Щербицкого ожидал сюрприз, причем, с одной стороны, неприятный, а с другой, как ни странно, очень даже радостный: дочь объявила, что разводится с Жераром (старик поворчал, но в меру, зятя он давно недолюбливал), а заодно раскрыла и величайшую семейную тайну: отвергнутый муж работал во французской охранке, сам в этом признался, когда она случайно нашла его документы, но просил помалкивать. Теперь дочка всласть рассказывала о мерзком полицае и стукаче, готовом удавиться из-за каждого франка, к тому же еще бабнике, а заодно и импотенте, к которому она быстро потеряла интерес, — тут дочь немного пофантазировала, ибо особого интереса к Жерару не имела и в начале супружества, тем более что многие годы была связана с русским любовником и считала французов мыльными пузырями, красивыми и манящими с виду, а на деле все они импы…

История с кладбищем тоже вылезла наружу. Щербицкий ахнул, тут же припомнил некоторые вопросики о вице-консуле. Как это он, честный русский офицер и дворянин, стал пешкой во французских руках и втянул друга Виктора в грязную ловушку охранки? Тут же позвонил и попросил встречи. Выпили пива в дешевом бистро, недалеко от дома Щербицкого, там он и раскрыл истинное лицо своего бывшего зятя, вылил на него столько, что даже сам удивился.

— Кто такой Янков? — спросил Виктор.

— Васька? — глаза у Щербицкого загорелись. — Знаю я эту суку… он еще в тридцатые нас закладывал…

Когда расстались, неистовый Константин заскочил домой, взял палаш — святую реликвию прошлого и на такси помчался к Янкову. Тот и ахнуть не успел, как Константин ворвался в квартиру, и огрел по голове хозяина (чуть промазал, больше перепугал), Янков завизжал и помчался от взбешенного Константина, размахивавшего оружием. Наконец настиг, бросил на кровать и стал дубасить палашом плашмя по ягодицам, комната вздымалась от стонов и мата.

Впрочем, энергия у Щербицкого не иссякла, и он тут же помчался к бывшему зятю, правда, тут события развивались несколько по другому сценарию, ибо Константин забыл палаш в такси, а потому с ходу запустил в хозяина декоративной керосиновой лампой. Жерар охнул и обхватил двумя руками пораженный череп, а Щербицкий вдруг схватился за сердце, застонал и медленно опустился на пол. Вызванная скорая помощь констатировала острый сердечный приступ и отвезла старика в больницу…

«Боже, какое счастье, что произошел развод, — думал Камбон, — ведь дети наследуют худшие качества родителей, представляю, в какое чудовище превратилась бы дочь Константина с годами! Тоже, наверное, выросли бы клыки и нос загнулся бы, как у ведьмы. И вообще русские — ужасны, и пора перейти в другой, более спокойный отдел, лучше работать с англичанами или даже с арабами».

Утром шеф контрразведки с нескрываемым любопытством рассматривал синяки Жерара — тот был растерян и подавлен. Просил совета, как избежать полной расшифровки перед Кузнецовым — ведь старик наверняка все разболтает. Шеф хмыкнул и мягко намекнул подчиненному поискать единственный выход из положения. Какой выход? Страшный намек поверг Камбона в полную растерянность, он побледнел (и курицы в своей жизни не зарезал, и даже мух убивать считал зазорным, полагая, что в любом живом существует душа, и наши несчастные души после ухода во тьму переселяются и в травинки, и в мышей, и в мелких рыбешек) и ретировался из кабинета.

Неужели шеф намекал на убийство? Боже! Не мог набожный католик Жерар Камбон отравить своего бывшего тестя. Жерар промучился всю ночь, страшные видения представали перед ним: то он душил тестя подушкой, и тот хрипел, медленно синея и разрывая зубами запекшиеся губы; то сжимал ему челюсти рукой и запихивал в рот яд, сверкали золотые коронки, он задыхался и кашлял, брызги летели изо рта; то бил его по голове бронзовой статуэткой Наполеона, взятой напрокат из кабинета шефа…

Но жизнь всегда соблюдает счастливое равновесие, несчастья балансируются счастьем, иногда даже в таких дозах, что страшно становится за будущее, которое может все сбалансировать в противоположную сторону. Вот и наутро на работе несчастного Жерара ожидала радостная весть: ночью Константин Щербицкий скончался.

На похоронах народу было негусто, соратники покойного уже давно почили в бозе, Камбон вместе с Василием Янковым несли гроб (оба испытывали чувство глубокого удовлетворения и считали, что Щербицкого покарал Господь за агрессивность), присутствовали и Кузнецов с Диной, собственно, ради беседы с ним Жерар и прибыл. Как положено, покойного отпели в русской церкви, после панихиды скромная процессия двинулась к свежевыкопанной могиле, застучали комки земли о крышку гроба — и все было кончено. Затем традиционные поминки, слезливые тосты, обсуждение достоинств покойника, вакханалия фарисейства, все быстро напились, забыли, зачем пришли, хохотали, рассказывая анекдоты.

— Константин Константинович был для меня, как отец, — говорил Кузнецов, сдерживая слезы. — Я не могу говорить о нем как о мертвом. Это был жизнерадостный человек, он любил веселье и наверняка, будь он сейчас на нашем месте, не позволил бы нам бесконечно сокрушаться и рыдать. Я хочу спеть для него нашу любимую песню.

И он запел: « Белая гвардия, белая стая, белое воинство, белая кость…»

Жерар пил осторожно, помня о печальном опыте, и временами посматривал на Кузнецова, тот держался непринужденно и улыбался французу, видимо, Щербицкий не успел раскрыть ему глаза. Выбрав удобный момент, Жерар отозвал его в укромный угол.