Натан Энгландер - Ужин в центре земли [Литрес]

Ее размышления прерывает велосипедный звонок. Шира мешает проехать.

Она отступает в сторону, и молодая женщина, поравнявшись с ней, тормозит и соскакивает с седла. В прицепе за велосипедом – растения, похожие на острый стручковый перец.

Шира уже знает, что она сейчас услышит. Ей скажут спасибо за присутствие здесь в такое время, когда многие по понятным причинам покинули эти места.

– Мы вам благодарны, что приехали помочь, поддержать нас, – говорит молодая женщина.

Она поворачивает педаль наверх, готовясь толкнуть ее и ехать дальше.

– А сами-то? Вы ведь тут, вы остались. – Шира пытается затеять разговор, он ей очень нужен. Она слышит в своем голосе нотку колоссального одиночества.

– Я тут живу. Себя благодарить за поддержку было бы странно.

– И все-таки храбрая вы какая – разъезжаете с этими перцами – это ведь перцы, да? – когда такое творится.

Шира делает широкое движение рукой, которое означает все: и свист ракет, и пропажу израильских ребят, и назревающую войну, и танки, стоящие в полях вдоль границы. Но взмах ее руки включает в себя и другое: играющих детей, розы около дома, эту замечательную приветливую девушку на велосипеде, беседующую с ней под сухим утренним ветерком. Этот взмах означает все вместе.

Девушка – само тепло, сама чуткость, она понимает, что нужно Шире, и отвечает на самый простой из заданных вопросов.

– Перец чили, – говорит она. – Это не здешний вид, но растет у нас очень хорошо.

Девушка подтягивает рукава футболки, давая больше свободы мышцам. Жмет на педаль, поворачивает ее на полный круг и вновь готова ехать.

Она очень торопится, думает Шира, вырастить эти перцы.

– Вы не боитесь того, что может случиться? – спрашивает Шира. – А вдруг мы вторгнемся в Газу? Ракет не боитесь, которые уже падают?

– Чего мне бояться? Такой прекрасный день. У нас лучшая армия в мире, она для того и создана, чтобы нас защищать. И есть воля Всевышнего.

– Вы многого хотите от армии… и от Всевышнего. Можно было бы просить у них гораздо меньшего, будь вы подальше от границы.

– Если бы тут не было нашего кибуца, был бы другой барьер где-нибудь внутри страны, и дома других людей стояли бы у переднего края. Жить здесь – и долг наш, и привилегия…

– На линии фронта? – спрашивает Шира.

– В раю.

Девушка налегает на педаль и уезжает.

Шира смотрит ей вслед и понимает, что забыла внести в свой перечень еще один человеческий тип. Полные сил юные альтруисты, с радостью рискующие собой.

Думая об этом, она отправляется в ту же сторону, куда поехала девушка. Дорожка ведет ее к западному краю кибуца, и Шира следует по ней до самого пограничного ограждения. Шира глядит сквозь него на второе такое же, отделенное грунтовой проезжей полосой, и смотрит дальше – туда, где начинается Газа.

Между этими двумя сетчатыми заборами – между ней и ее картографом, – погромыхивая, движется израильский военный джип. Солдаты кажутся Шире скорее группой пленников, помещенных в клетку, чем пограничным патрулем.

Парни на задних сиденьях машут Шире, медленно проезжая мимо, – или, вернее, мысленно отмечает она, дружески приподнимают автоматы. Шира машет им в ответ, жалея, что не может сказать им, какое славное дело они делают. И еще она жалеет, что не может шепнуть им на ухо секрет. Ей хочется сообщить им, что они упускают кое-что важное.

Они продвигаются вперед, несгибаемые, бдительные, зорко следя за всем, что происходит по обе стороны от их пыльной трассы.

А под ними, Шира знает, проходят тоннели.

2002. Секретный объект (пустыня Негев)

Это было после его захвата и транспортировки. После того, как он – живой груз – проделал весь путь по Средиземному морю. После тех дней, когда цепи принуждали его стоять и он жизнь бы отдал за возможность сесть, и после новых дней, когда его заставляли сидеть и он мечтал о цепях. После допросов, вынудивших его признаться в совершенном, и после новых допросов, когда он признался в том, чего и в мыслях не имел. После всего этого заключенному Z позволили поспать, а затем его переместили еще раз.

В новой камере было тихо. Он сидел там со связанными за спиной руками, с мешком на голове, который и ослеплял, и душил. Он старался дышать тише, чтобы услышать что-нибудь кроме своего дыхания. Пытался уловить хоть какой-то звук извне.

Время шло. Z был уверен, что позади уже много часов. Что бы его сейчас ни ждало, думал он, это, должно быть, какой-никакой, но конец пути. Теперь ему дадут встретиться с адвокатом. Теперь ему позволят позвонить безумно встревоженной маме. Он претерпит положенный ему публичный позор. А затем начнется отсчет дней и лет, возмещающих гигантский долг обществу, который, сочтут они, на нем висит.

Когда он осознал, что ничего не меняется. Когда он подумал, что умрет от жажды и голода. Когда он предположил, что это не камера вовсе, что он уже приговорен к жестокой, необычной казни и его погребли заживо, – вот когда он услышал, как открывается дверь. Вот когда к нему впервые вошел охранник.

Этому воспоминанию, признаёт заключенный Z, он, возможно, добавил окраски, добавил мрачности задним числом – и все же он глубоко убежден, что понял главное сразу. Понял по одному лишь звуку тяжелых шагов, по первому эху, прозвучавшему в камере, по походке вошедшего, по промежутку между его появлением и действием. Было во всем этом нечто такое, что уже содержало в себе всю безнадежность его положения.

Он понял: то, что он представлял себе как некий конец, на самом деле лишь отправная точка, непреходящее начало.

Он чувствовал, что охранник стоит в камере. Он чувствовал, что охранник стоит прямо над ним. Слов никаких сказано не было. Прикосновений не было. Даже хорошего, нежного тычка под ребра.

А затем – внезапный, бесхитростный переход из одной реальности в следующую. Сокольничий протянул руку и стянул колпак с головы птицы.

Заключенный Z так и не может избавиться от этой мучительной картины. От первого мгновения в камере, когда он переместился из одной тьмы в другую.

2014. Граница с Газой (со стороны Израиля)

Ох, как она скучает по нему, по человеку с другой стороны ограждения. Где-то там, среди двух миллионов сородичей, застрял ее картограф, невероятная любовь ее жизни. Если бы Шира знала, когда впервые на него посмотрела, чтоˆ это будет за ожидание, она не позволила бы себе мечтать о новой встрече.

Потом ее разбирает смех. Да ну его на хер, этот первый взгляд, лучше вспомнить их первый раз в постели. Что-то невозможное, немыслимое.

Она и сейчас не может поверить. Приключенческая жилка всегда в ней была, но такая спонтанность – дело другое. Как бы то ни было, вдруг – его, как магнитом, тянет к ней, ее к нему, и вот уже они, противники, борются в гостиничной кровати.