Александр Ступин - Чёртовы свечи

Когда я был студентом истфака, то много времени проводил в соседнем корпусе у математиков и физиков. История как наука с опорой на мраморный марксизм-ленинизм в старосоветские времена напоминала венок с вечными лентами в знак признания к вождям, и отступать от этих принципов было всё равно что сомневаться в Библии в годы инквизиции. Вас ожидали бы и «пытки», и «костёр». В XV–XVII веках не всегда отступника-еретика сжигали на костре благодарности по-настоящему, иногда это делали образно, то есть сжигали его изображение. Но за этим следовала ссылка, годы в монастыре, где не всякий доживал до выхода.

Так вот естественники одним своим существованием опровергали существование единственного принципа познания мира. От них я набирался сомнений. Кто-то мне о Гейзенберге рассказал, о том, что немецкий физик работал в области квантовой механики и, кажется, был связан с атомной энергетикой, (не вспомню уж), и о его фундаментальном принципе «неопределённости», который в переводе для таких, как я, звучал: «чем точнее измеряется одна характеристика частицы, тем менее точно можно измерить вторую». Как-то на исторической конференции я это ввернул в своём выступлении. «Твой доклад был совершенно непонятен, но было интересно», — сказали мне потом коллеги.

Зашёл как-то я к физикам в лабораторию, знакомый аспирант включил лазер, направил луч на экран через узкую щель. На экране высветилась полоска. Потом он стал сужать, сужать щель, полоска становилась уже, уже, но в какой-то момент она превратилась в пятно. Смеясь, аспирант задал вопрос: «Материя — это частица или волна?» В какой момент? Для меня тогда стало ясно, что мир устроен так, что в какой-то момент удобная формула, общепризнанные принципы перестают действовать, но не от того, что они были неправильными, а оттого, что «мир изменчив». Это базовый принцип позволяет миру существовать и развиваться. Не всё можно объяснить, по крайней мере сегодня. Можно написать ещё одну библию, непонятному придать сакральность и… что далее будет, всем известно. Трактовки разные…

«Ignoramus et ignorabimus» опять всплыло в памяти. Мозг мой выдавливал воспоминания, я плыл «по волне своей памяти» в полной темноте. Что делать?

— Скоро пообедаем. Я суп сварила, — сказала, зайдя в комнату, бабушка Мила. — Ну что? Что там в документах-то? Есть что-нибудь интересное?

— Не нашёл я документов. Вы говорили, что видели их…

— Что? Документы? Нет, я их не видела, — быстро ответила она, присаживаясь на краешек стула. — Это отец мой, когда коробку передавал, сказал, что там документы, и просил сохранить. Точнее сказать, он закопал их и показал где. А документов-то я не видала. Неужто пропали? Что теперь делать будем? Беда-а-а.

— А ещё что-нибудь было?

— Нет, только наши старые фотографии и старые плёнки…

— А-а-а… Уф, «только, только»… Я полдня вскрываю этот сундук, ломаю голову, чуть не застрелился от отчаяния… а она «только»! Где они? — прокричал я, боясь услышать, что они остались в квартире, которой уже нет.

— Здесь, в серванте. В ручном сейфе. Этот ящик достался папе от его отца. В нём хранились наши семейные ценности, а может, деньги перевозили. Ключ, правда, потерялся. Крепкий такой ящик. Из железа кованого, в заклёпках. Антиквариат.

Она открыла сервант, где на нижней полке стоял металлический, крашенный в тёмный цвет ящик с ручкой на крышке. На стенке его было отверстие для ключа, которого уж нет. Размером ящик был примерно А4-формата (листа офисной бумаги).

— Ключ, жаль, потеряли. Красивый такой был. Да здесь ничего ценного и нет нынче. Разве что сам ящик на металлолом сдать. Да сколько за него дадут-то, на бутылку не хватит.

Я открыл сундучок. Внутри лежали старые фото, я не стал их пересматривать, вытаскивал и складывал на край стола. А вот и заветные плёночки, завёрнутые рулончиками в пожелтевшую от времени бумагу, три штуки. Вот они. Я осторожно развернул бумагу, взял двумя пальцами рулончик и стал осторожно раскручивать. Да, да, да. Документы! Немедленно распечатать и ещё оцифровать плёнку. Может быть, эти документы существуют в единственном экземпляре.

Мы решили, что вернёмся в город завтра. Подозрительно выглядело бы скорое возвращение, а в том, что за нами наблюдают, мы не сомневались.

Вечер, проведённый на осенней даче, прекрасен. Другие запахи, звуки, краски, чем там, в городе. Я сидел на террасе с «Анной Карениной». Деревня, Левин [12] Левин Константин — герой романа Л.Н. Толстого «Анна Каренина». . Я перечитывал Толстого многократно и всякий раз находил для себя много интересного. Иной раз видел, что писатель просто «выдаёт строчки», платили же за количество, или потакает сложившимся мнениям о деревне, народе. Тогда в тексте появлялись жаргонизмы из лексикона крестьян типа «зеленя» или описание сельскохозяйственных операций, вот тебе пресловутая «производственная тема»; всё это, наверное, вызывало у городского читателя уважение и чувство доверия к тексту. Или зарисовки леса, одинокого дерева, сколько восторгов они вызывали у городского читателя!

Толстой этот приём не раз использовал. Вот Левин едет на лошади иноходью, его переполняет восторг от вида пробуждающейся природы, и на ходу (!) он замечает, как на «его деревьях» (Левина) мох стал зелёным. Помню, я не поленился и проверил в справочниках значение скорости при движении иноходью, когда животное быстро попарно передвигает ноги, оно начиналось с 10 километров в час. «От 10»… но на такой скорости заметить мхи и тем более любоваться ими затруднительно. Но дух времени описан замечательно. Это интересно было тогда и увлекает сегодня. Размяк я.

— Ужинать! — позвала меня наша замечательная таинственная соседка, трудами которой я здесь и вся моя семья оказалась вовлечена в опасное приключение, исход которого может стать для нас весьма печальным.

— Иду уже! — откликнулся я, встал со старого плетёного кресла и, ещё раз взглянув на печальную, но восхитительную картину уходящего солнца в дачах, пошёл к столу. Гостей мы не принимаем нынче.

И опять из историй… Вспомнились письма Пушкина, я совсем недавно перечитывал их в томе Вересаева [13] Вересаев Викентий Викентьевич (настоящая фамилия — Смидович) (1867–1945) — русский писатель, врач, литературовед-пушкинист. . Пушкин писал, что в деревне своей питается исключительно печёной картошкой и яйцами. Крестьяне же запомнили его едущим верхом на кляче, в шароварах, яркой рубахе или шагающим быстро по полю с тяжёлой железной палкой, которую он подбрасывал вверх, нагружая мышцы. Был он крепок телом, любил гимнастику, фехтование, умел метко стрелять, в подражание Байрону [14] Байрон Джордж Гордон (1788–1824) — английский поэт-романтик, покоривший воображение всей Европы своим «мрачным эгоизмом». . В быту был неприхотлив и к невзгодам относился спокойно, потому и выдержал ссылку. (Давно растаяло школьное представление об Александре Сергеевиче: липовая аллея, тёмный силуэт в цилиндре и с тростью.) Удивительный XIX век. И всё сильное в деревне воспитывалось и из деревни шло. Так хочется говорить сегодня о прекрасном…