Николай Наседкин - Рано иль поздно [сборник]

— Павлик! Мне уже четыре года!

Сама Маша была в плаще, тёмном брючном костюме, деловая и строгая, несмотря на некоторое смущение.

— Вот, попрощаться зашли…

— Как попрощаться? — я понимал, что надо бы спрашивать надрывнее и волноваться, но был почему-то необыкновенно сонлив. Я словно как предчувствовал нечто подобное.

— Да я ведь расчёт получила. Уволилась.

— Не может быть… — вяло удивился я.

— Да, может! Я правда ухожу! Вчера и Чернов, и Кротких, и командир части заявление моё подписали… Ты что не веришь? — чувствовалось, она заранее приготовилась к взрыву с моей стороны и теперь никак не могла найти нужный тон.

— Верю. И куда же теперь? — собственное спокойствие меня поражало.

— Во «Фрегат», официанткой.

В этом дурацком степном городе, стоящем за тыщи вёрст от ближайшего водоёма, единственный кабак назывался почему-то «Фрегатом».

— Во «Фрегат» официанткой? — меня явно заклинило.

Маша глянула — Павлик сосредоточенно осматривал-изучал радиоаппаратуру в углу.

— Я не могу, не могу, мне осточертело! Понимаешь? — она пыталась изо всех сил говорить тихо, сквозь зубы. — Надоело получать восемьдесят рублей в месяц, надоело ходить на каблуках по плацу, надоели эти голодные солдатские рожи вокруг — хожу как голая…

— «Солдатские рожи» — это про меня?

— Да нет, конечно! Перестань!.. Да и с тобой… Не могу я вот так, понимаешь? Я хочу, чтобы красиво всё было, чисто… Да и ты всё равно совсем скоро уедешь… Ни к чему всё это…

Она вдруг положила руки мне на плечи, помедлила чуть, вглядываясь и словно ожидая, что я оттолкну её, и поцеловала — сильно, долго, мучительно. Я на поцелуй не ответил.

— А я папке расскажу! — крикнул младший Клюев.

Я повернулся к нему, чтобы урезонить, но из-за плотного тумана в глазах никак не мог увидеть-разглядеть его лицо. Да и — к чему?

Ни к чему всё это!

Ни-к-че-му!..

Прошло ужасно много лет.

Самая последняя наша с Машей встреча, сцена нашего окончательного прощания помнится смутно. Через две недели я получил обходняк. В последний вечер перед уездом домой достал цивильные шмотки, переоделся и припёрся в ресторан «Фрегат». Я уже заранее принял «сто грамм для храбрости», а в кабаке с первых же минут взялся глотать армянский коньяк через меру (тогда он был натуральным и крепким), перешвырял чуть ли не все дорожные деньги в шапку оркестрантам, заказывая песни для «замечательной девушки Маши»…

А потом я объяснялся ей в любви — в заблёванном дворе ресторана под свист ноябрьского ветра… Я чуть ли не бился головой о какую-то колоду для рубки мяса и клялся-обещал вернуться в этот забайкальский городишко (только вот на родину краем глаза гляну, одним только краешком!)… И ещё помню, как в самый наипоследнейший-распоследний раз поцеловал Машу прыгающими от горя, от пьяных рыданий губами…

С тех пор я её не видел. И — слава Богу! Сейчас ей уже под пятьдесят, я не знаю, какая она теперь. И — знать не хочу! Для меня она осталась прежней : распущенные по плечам слегка волнистые светлые волосы, большие тёмные глаза, аристократическое тонкое лицо с чуть резковато очерченными скулами, стройная, даже, можно сказать, сухощавая фигура под светло-палевым открытым платьем, необыкновенно длинные ноги в прозрачном капроне — вся какая-то необыкновенная, из другого мира… Вот такой я её помню, такой я её люблю. И я — счастлив!

Потому что жизнь — это воспоминания…

Разбудил его телефонный звонок.

Для субботнего утра — в несусветную рань: было начало восьмого. А он только-только, всего пару часов тому, и задремал, рассчитывая не возвращаться в этот мир хотя бы часов до десяти. Надо бы раздражиться и чертыхнуться, но тут же волну поднимающейся злобы заглушил, накрыл собой вал жгучей всепоглощающей тоски. Он, не открывая глаз, провёл рукой рядом с собой — пусто…

Лучше б не просыпаться!

Телефон не умолкал. Он на ощупь дотянулся до трубки, лежащей рядом с изголовьем на стуле, нажал кнопку приёма. Штырь антенны упёрся в подушку, мешал прижать телефон к уху. Но слышно было хорошо:

— Алексей Алексеевич? Это соседка сверху, Полина Иннокентьевна! Ну опять же трубы в ванной дребезжат! Вы что, не слышите? Я звоню, звоню в жилконтору, но они меня и слушать не хотят! Конечно, кто будет пенсионерку слушать! Алексей Алексеевич, вы обязаны позвонить! Вы должны надавить на них — с вашим-то авторитетом! У меня голова болит от этого дребезжания!..

Стараясь говорить тихо, пообещал:

— Хорошо, Полина Иннокентьевна, я позвоню, не волнуйтесь…

Отключил трубку, вяло подумал: «Да-а-а, мне бы ваши заботы…»

И вдруг, как это бывало с ним не раз в последнее время, он спохватился, как бы очнулся, вынырнул на поверхность из омута депрессухи и апатии.

Да что ж это я, как старик, ей-Богу?!

Он распахнул решительно глаза, энергично, совсем как в детстве, растёр их кулаками, потянулся до хруста в суставах, на миг прильнул лицом к соседней подушке, вдыхая родной волнующий запах, откинул одеяло и прямо так, голышом, проскользнул на кухню. В прихожей, увидев своё отражение в зеркале, ухмыльнулся — иронически, но и не без самодовольства: конечно, голый пятидесяти-почти-что-трёхлетний мужик со своим «сбоку бантиком» на фоне холодильника сам по себе фигура комическая, но в принципе ему стесняться пока ещё нечего — выглядит вполне рентабельно …

Ещё бы! Ведь не только же за мозги полюбила его Алинка — идиота старого, обогнавшего её по жизни без малого на тридцать лет…

Стараясь ненароком не звякнуть, поставил чайник на конфорку, включил газ, приготовил чайные бокалы: в Алинкин положил пакетик с её любимым зелёным, в свой — пару ложечек кофе и сахар. Пока чайник закипал — стоял, думал.

Ссора накануне вечером возникла, как это и бывает, из-за ничего, из-за полного пустяка. Ну никак ему не удаётся обуздать ревность, перестать выплёскивать свою дурацкую подозрительность. Увидел на её страничке на «Стихире» среди откликов глупое послание всё от того же Замзуева из Москвы ( «Привет, Алинка! Спасибо за поздравление с Днём Святого Валентина и за виртуальный поцелуй! И тебя целую! О последних твоих стихах сброшу впечатления на мыло — жди…» ), а ему страшно не нравилось, что она общается-целуется с мужиками хотя бы и в Инете.

Ведь обещала же, клялась: больше не будет!..

Кончилось тем, что его же виноватым сделала, соскочила с постели, ушла в другую комнату, затихла там. Дверь, правда, оставила открытой настежь (он вставал ночью специально, посмотрел), но на его призывы вернуться, помириться даже не пожелала нужным отвечать-реагировать…