Валентина Сидоренко - Страстотерпицы [litres]

Милка словно впервые разглядела брата. Он посерел, обрюзг, сидел скукоженно, свесив мотающуюся, как побитый морозцем подсолнушек, посеревшую от седины, постаревшую голову. Полустаричок-полумальчик, так и не повзрослевший за жизнь. И все его женитьбы, подженитьбы, рождения детей, разводы, уходы женщин, – все прошло мимо него. С детства упрямый, капризный, всего себе добивавшийся криком у родителей, а потом женщин, красивый, избалованный, он прикипел к алкоголю, как к игрушке, и не хотел с ним расстаться исключительно из эгоизма. Они жили под одной крышей. Она кормила брата, и что хуже – поила, потому что он не мог дня прожить без «катанки». Собственно, он стал ее стареющим, капризным единственным ребенком. Только ему она была еще нужна на земле. Мать ничем, кроме пенсии, уже не могла помочь, а Клавдия будто их не видела. Иногда в редкие дни просветлений он брался за работу и делал все споро, умело, быстро по хозяйству. Многому он научился от отца. Но охота на работу проходила скоро, а тяга к «катанке» не проходила никогда. Двор свой они запустили, и все, что было ценного, он пропил…

– Слышь, подруга, – кивнула она Нинке, – присмотри за моим товаром. Я сбегаю узнаю, что там. От него разве что добьешься.

– Куда ты побежишь? – рявкнула Рыжая. – Они не признают тебя. Совсем гордости нет.

– Там мать моя! – сердито крикнула Милка.

– Мать, – разинула рот Рыжая. – Мать! Да вы у нее с Толькой подпольные. Она вам все тайком сует.

– Заткнись!

– Ну и карауль сама! Я тебе не наседка! – Нинка обернулась на бабий строй и как-то вдруг словно протрезвела.

– Сиди, дура! И так без штанов скоро останешься.

Милка махнула рукою, подтянула джинсы и решительно подалась вниз. Толик сорвался за нею.

У Клавдиного дома стояла собольковская «Волга». Георгий выводил из ворот Степаниду. Мать как-то странно гнулась. Едва усадил ее на переднее сиденье.

– Мама, куда? – подлетая, закричала Милка. – Что случилось?

– В церкву, – угрюмо ответила старуха.

Клавдия вывалилась из калитки, белая, растрепанная. Лицо ее творожно взрыхлилось. Она даже не узнала, казалось, Милку.

– Я с матерью. – Милка решительно открыла заднюю дверцу машины.

Толик, падая, хватался за колеса машины и истошно визжал.

– Я тоже! Мамка… Милка, это я тебе сказал.

Оглянувшись, Милка увидала, как брат барахтается в грязи у бревенчатого заплота Клавдииного дома. Сердце ее сжалось в тяжелом предчувствии. Дорогою в салоне машины молчали. Милка сидела рядом с Клавдией и боялась взглянуть на седой стриженый затылок возлюбленного. Клавдия развалилась на всем оставшемся сиденье и шумно, взволнованно дышала. От нее пахло луком и овчиной. Это был запах родительского дома. «Гошенька, – мысленно взмолилась Милка, – как же мы давно не были вместе! Ты и не вспомнишь, кто дышит тебе в затылок. Победила, победила меня сестрица». Она тронула рукою плечо матери, но Степанида не обернулась. И только тогда Милка почувствовала свою неуместность в машине. «Чего это я, – раздосадовалась она запоздало, – разлетелась. Права Рыжая. Чужая я им всем…»

Из церкви выходили бабы. Георгий открыл дверцу машины, высадил тещу. Милка сразу вышла и взяла мать под руку. За ними шла Клавдия. Георгий остался за воротами, у машины, глядя вослед женщинам. Взгляд его уткнулся на джинсовый зад свояченицы, и он поморщился: не к месту она здесь. И как вечное напоминание об их грехе, некстати и неспроста.

Георгий тщился проглотить ком в горле, так мешавший ему с той минуты, когда Клавдия страшно охнула у телевизора и повалилась на бок. Хорошо, что он был рядом и смог что-то сделать: капли, растирания… А то ведь и парализовать могло. Степанида, поспевшая к скорой, сразу определила, что делать. Молиться! И Клавдия без слов подчинилась матери. Георгий глянул на крашеные купола деревянной церкви. «Господи, – подумал он, глядя на крест, – сын, мальчишка на войне. Там, может, убитый. О, не дай, не дай, Господи!» Он никогда не молился. В церкви был раза два, так, больше из соглядатайства. Свечки, правда, ставил. Для него теща была в доме как церковь. Они с Клавдией, не рассуждая, подчинялись ей. Надо, значит надо! Делай, и все тут. И вот он впервые встал перед нею, страшась даже вовнутрь пройти. Встал беззащитный, остаревший, словно голый, стыдясь и волнуясь от собственного душевного обращения к Ней, впервые смертно жаждая ее утешения и помощи. От смущения он долго искал и даже в себе боялся произнести какие-то слова, которые, как он думал, и будут молитвою. Георгий постоял как вкопанный, держа по-армейски руки по швам, потом опустил голову. Он силился и не мог даже внутренне вымолвить нужных слов, будто каменный затор рвал душу, но не давал освободиться живому ключику молитвы. И ясно тогда представилось ему мальчишеское, островатое лицо последыша, с лукавыми Милкиными глазами. Вспомнил он, как рыбачили летом, когда стадо омуля близко подходило к берегу. Тянули сети, и Пашка восторженным и настороженным шепотом все вскрикивал:

– Папа, папа, смотри… Папа, папка…

И вот он, папка, к которому он так жался в тайге ночами, слыша близкого медведя, жался как к единственной своей защите. И, ощутив в полной мере свою слабость и старость, Георгий заплакал, и поднял глаза на крест. «Господи, – сказал он в себе, – что я знал, кроме греха! Как мы жили. Как в люльке. Набуровил вон в жизни. С сестрами жил! Прости меня, Господи! А этот мальчик, Пашка! Неужто расплата за мой грех… Мальчик мой… Сынок!.. Птенец еще. И девки не нашлось писать ему. И вот он уж войну хлебает. В чужой земле с чужим народом. Страшную, настоящую. Убивают где… Сына моего… Последыша… Самого-самого. И на него пало. Не на старших, не на отца. На Пашку…»

– Прости меня, Господи, – наконец явственно молвил Георгий. – Спаси сына моего, Павла. Спаси его. Ты должен, ты можешь… Спаси нас…

Слезы лились по белому его лицу. Он глотал их, не вытирая и не отрывая взгляда от крестов.

Девочка в беретке, в сапожках, вся опрятная, прилежная, вежливо тронула его за рукав.

– Дедушка, вам плохо? Вам помочь?!

Георгий улыбнулся и рукою погладил клетчатое плечико ее.

– Ничего, внученька, ничего. Мне хорошо. Ничего…

И сразу разрыдался, закрыв лицо кепкою. К девочке подошла женщина. Красивая, такая же опрятная, она, взяв девочку за руку, отвела ее в сторонку. Они тоже ждали кого-то у своей иномарки. От смущения Георгий отвернулся, потом вытер слезы кепкою, сунул ее в карман, едва сложив негнучие пальцы, перекрестился. Потом, глядя на кресты, твердо и почти спокойно сказал вверх:

– Пожалей меня, Бог. Сохрани сына. Ради Клавдии. Она ведь ни в чем не виновная. Я кругом виноват. Меня и губи.

Церковь обдала Людмилу теплом и светом, бьющим в просторные окна с Байкала. И тем необыкновенным, с детства смешанным с ладаном и позолотою. Когда-то она сопровождала мать на праздники в церковь. И глядя сейчас вслед прямо движущейся к алтарю матери, Людмила пережила давно забытые мгновения. Оттуда, из чистоты и надежности детства, нахлынуло и защемило в сердце. Клавдия переваливалась рядом со Степанидой, в темном платке, из-под которого трепались седые кудели. Она казалась старше матери. На колени повалилась боком и долго задыхалась, не то в слезах, не то от полноты. Мать же стояла легко и, кажется, прозрачно.