Джей Вэнс - Элегия Хиллбилли

Я стал хуже учиться. Ночами лежал в кровати и не мог уснуть от грохота мебели, топота, криков и звона битого стекла. Утром кое-как разлеплял глаза и устало слонялся по школе, думая лишь о том, что ждет меня дома. Хотелось одного — немного побыть в тишине. Рассказать кому-то о происходящем я не смел, стыдился. Я терпеть не мог школу, но дом теперь ненавидел еще сильнее. Когда учитель объявлял, что до конца занятий осталось несколько минут, скоро звонок и пора собирать учебники, у меня замирало сердце. На часы я смотрел как на бомбу. Даже Мамо не понимала, насколько все плохо. Первым сигналом стали мои оценки.

Конечно, ссоры случались не каждый день. Но даже если дома на первый взгляд царил мир и покой, обстановка все равно была накалена до предела, и я каждую минуту ждал подвоха. Мама с Бобом больше не улыбались друг другу и мне с Линдси. Любое неосторожное слово могло превратить тихий семейный ужин в отвратительную ссору; стоило что-то сделать не так, как тарелка или книга летели через всю комнату. Мы жили словно на минном поле: один неверный шаг — и тебе конец.

Прежде я был здоровым и развитым ребенком. Занимался спортом и, не следя за своим рационом, лишним весом не страдал. Теперь же я начал прибавлять в весе и к пятому классу разжирел до неприличия. Начались проблемы со здоровьем, я часто жаловался школьной медсестре на сильные рези в животе. Так сказывалась моя семейная обстановка. «Учащиеся начальных классов могут проявлять признаки стресса в виде жалоб на соматические симптомы, такие как мигрени или боли в животе, — говорится на одном из ресурсов для школьных сотрудников, которые занимаются жертвами домашнего насилия. — У детей могут наблюдаться изменения в поведении, например, повышенная раздражительность, агрессия и гнев. Их поступки могут быть противоречивы. У этих детей также наблюдается общее снижение успеваемости, падение концентрации и внимания. Возможны прогулы». Не знаю, отчего у меня тогда болел живот — от частых запоров или от ненависти к своему новому дому.

Скандалы в среде хиллбилли были делом обычным. Не могу перечислить все стычки и драки, свидетелем которых я стал. Например, мы с приятелем однажды играли во дворе, как вдруг раздались дикие вопли его родителей; мы убежали и спрятались. Соседи у Папо орали так громко, что их было слышно даже сквозь запертые окна, он еще все время повторял: «Черт возьми, опять за свое взялись». Как-то раз на моих глазах молодая пара в китайском ресторанчике принялась спорить из-за какого-то пустяка и в итоге перешла на ужасную брань. Оскорбления, вопли, а порой и драки были частью нашей жизни. Спустя какое-то время их перестаешь замечать.

Я думал, что взрослые всегда так общаются. Однако когда Лори вышла замуж за Дэна, я узнал, что есть как минимум одно исключение. Мамо говорила, что Дэн и тетушка Ви никогда не ругаются, потому что Дэн не такой, как все: «Он святой». Затем мы познакомились с родными Дэна, и оказалось, что они тоже относятся друг к другу иначе. Они никогда не ссорились на людях. Более того, складывалось впечатление, что наедине они не ссорятся тоже. Я решил, они притворяются. Тетушка Ви думала иначе. «Я считала, что они просто странные. Они ведь и правда жили душа в душу. А раз так — значит, и впрямь чудики».

Жизнь в условиях бесконечного конфликта рано или поздно берет свое. Даже сейчас при мыслях о том времени меня бросает в дрожь, тревожно бьется сердце, к горлу подкатывает ком… Ребенком же мне хотелось только одного — спрятаться, убежать к Мамо или просто исчезнуть. Увы, деваться было некуда, потому что скандалы окружали меня повсюду. Со временем я их даже полюбил. Вместо того чтобы прятаться, я прикладывал ухо к двери, чтобы лучше слышать. Сердце по-прежнему судорожно билось — но уже не в страхе, а в волнении, как перед решающим броском в матче. Даже в том скандале, который чуть было не перерос в драку — когда Боб на меня замахнулся, — я вовсе не стремился проявить отвагу, просто в неудачный момент выскочил на поле боя. То, что я ненавидел, стало в итоге моим наркотиком.

Однажды, возвращаясь домой из школы, я заметил у нашего крыльца бабушкин автомобиль. Это был тревожный знак — она никогда не приезжала без предупреждения. В тот день она решила сделать исключение лишь потому, что мать попала в больницу после неудачной попытки самоубийства. Несмотря на все что творилось вокруг меня, в свои одиннадцать я многого еще не замечал. Выяснилось, что на работе мать познакомилась с одним пожарным и у них завязался роман. Тем утром Боб узнал об измене и потребовал развода. Мать села в новенький минивэн и разбила его о ближайший столб. По крайней мере, так она сказала. Мамо думала иначе. Она решила, что мать тем самым пытается вызвать к себе жалость: «Хочет покончить с собой — отлично! Пусть попросит у меня ружье».

Поверив Мамо, мы с Линдси с облегчением перевели дух: выходка матери (она, кстати, отделалась легкими ушибами) означала, что наш эксперимент с переездом в округ Прейбл наверняка подходит к концу. Через пару дней мать выписали. Еще через месяц мы вернулись в Мидлтаун уже без Боба и поселились рядом с Мамо — еще ближе, чем прежде, буквально в соседнем квартале.

Мать стала совершенно непредсказуемой и ударилась во все тяжкие. Она превратилась для нас в соседку по квартире. Я ложился вечером спать, а около полуночи просыпался, потому что возвращалась домой Линдси, как и все подростки, гуляющая допоздна. Потом в два или три часа ночи снова подскакивал от шума: домой приходила мать. Она завела новых подружек, в основном молодых бездетных девчонок. Каждые несколько недель она меняла мужиков. Мой лучший друг называл их «ухажерами месяца». Я с раннего детства привык, что мать немного неуравновешенная, но прежде было проще и понятнее: назревал очередной скандал, и мы либо убегали, либо мать срывала на нас зло: могла в сердцах шлепнуть или дать пощечину. Мне, конечно, это не нравилось, но ее новое поведение и вовсе вводило в полный ступор. Несмотря на все свои недостатки, мать никогда не любила шумные вечеринки. Теперь же, когда мы вернулись в Мидлтаун, она стала заядлой тусовщицей.

С вечеринками в доме появился алкоголь, и ее поведение стало еще более странным. Однажды, когда мне было лет двенадцать, мать сказала что-то, не помню даже, что именно, но я убежал из дома и как был, босиком, направился к Мамо. Следующие два дня я мать избегал, наотрез отказывался встретиться. Помирить нас удалось только Папо — он убедил обоих, что надо все-таки поговорить.

Поэтому я, наверное, в тысячный уже раз выслушал ее извинения. Мать умела извиняться. Если бы она не просила у нас с Линдси прощения, мы бы с ней вообще не разговаривали. Возможно, она и впрямь сожалела о своей вспыльчивости. В глубине души она чувствовала перед нами вину и, наверное, даже верила, что «такого больше не повторится». Хотя, разумеется, скоро опять бралась за старое.