Доржийн Гарма - Первые шаги

В Монголии принято, что отец дарит коня сыну, чтобы он стал достойным мужчиной. Монгольские мальчики с пяти-шести лет учатся ездить верхом. В детстве у меня тоже был конь. В начале своего творческого пути я написал сценарий «Если бы я имел коня». Когда картина была еще в работе, я навестил своих родителей. Отец сказал мне:

— Сын мой, я решил сдать коней в аратское объединение, ведь ты работаешь в городе.

— Конечно, мне некогда ими заниматься, — ответил я.

В 1960 году картина вышла на экраны, о фильме появилось много отзывов в прессе. И так уж получилось, что я опять оказался дома.

Отец сказал мне:

— Сынок, я решил не отдавать твоего коня…

— Почему? — удивился я.

— Я подумал, что ты обидишься, ведь ты написал сценарий о том, какое это счастье — иметь коня.

Отец был мудрым человеком. Он оставил мне не только коня, в наследство от него я получил народную мудрость. Именно здесь я вижу истоки своего творчества.

Второго коня подарили мне советские багшнары [1] Багшнары — учителя (монг.). (Здесь и далее — прим, перев.) из Литературного института имени Горького. Крылатый конь творчества доставил меня в чудесную страну, где я открывал тайны волшебных книг классиков русской и мировой литературы.

И вот теперь я как скромный ученик преподношу свою книгу рассказов вам — моим советским читателям и учителям-писателям, которые помогли мне овладеть писательским ремеслом.

Итак, как говорят в Монголии, прошу в мой дом, добро пожаловать.

Д. Гарма

Стояла одна из прозрачных августовских ночей 1953 года. Истомившаяся за день, нагретая земля, казалось, теперь блаженствовала, наслаждаясь ласковым ветерком, поглаживающим ее травянистый покров. Из глубинных просторов неба мигали тусклые летние звезды, то вдруг отчетливо обозначаясь, то исчезая, как давнее воспоминание.

По ту сторону горного перевала дзинькал колокольчик, привязанный к шее жеребенка. Его звонкий в ночной тишине, нежный звук навевал какое-то странное чувство, напоминающее туманную осеннюю ночь, возникающее между явью и сном. Сон у Дагдана вдруг пропал, голова стала ясной, как лист чистой бумаги, который только что приготовили, чтобы писать.

Хажидма, не вынув руки, просунутой ему под шею, спала, приникнув лицом к его груди. Ее ровное дыхание говорило о душевном покое, и даже высохшая на ресницах слезинка подтверждала то же самое.

Да, девушка спала. Она обняла своего друга так, как будто обнимала весь мир, и спала тем крепким, безмятежным сном, каким спят только очень счастливые люди, у которых исполнились все их мечты и желания. Хажидма умела сладко спать, не видя снов. Во сне лицо ее пылало огнем, а в негустых ресницах всегда поблескивала прозрачная, как летняя роса, слезинка. Это была слезинка любви к Дагдану, которого она даже во сне помнила.

Хажидма была почти как девочка: не рассталась еще с детскими повадками. Хотя ей уже исполнилось восемнадцать лет, хотя она перешагнула порог чужого дома и стала варить чай для семьи, как подобает снохе, на вид ей нельзя было дать больше пятнадцати. У нее чуть удивленные большие глаза, стан как тоненькая березка, ноги стройные, тонкие, которым, кажется, очень шли бы высокие сапоги. Шелковый, по темному полю яркие цветы, дали с короткими рукавами делал ее еще белее изящной. Вечерами, когда бывали танцы, она надевала этот дэли и праздничные черные туфли сестры, перекидывала через плечо длинные косы и выходила с Дагданом на улицу.

Лучи заходящего летнего солнца ощупью ползали по земле, и тени бугорков становились длиннее. Дагдан и Хажидма любили смотреть на солнце. Заходящее солнце напоминало им глаза шаловливой девушки, потому что оно так же озорно и кокетливо подмигивало, пряча свое круглое лицо за сопку. Это, наверное, вселенная смотрела на любовь молодых людей, а солнце было ее глазом.

Потом солнце пряталось. С пологих склонов сопки дул легкий ветерок, неся с собой звуки леса. А навстречу им из красного уголка неслись задорные переборы гармоники. Это Гомбо старался на своем стареньком баяне. Но на танцы, куда он приглашал, редко кто шел. То ли все аилы уехали на летники, то ли многие предпочитали гонять мяч по мягкой траве, чем шаркать подошвами в пахнущем сыростью красном уголке, — словом, работающие люди шли туда неохотно. А Гомбо не унывал, наслаждаясь своей игрой. Сидел, склонив голову к мехам, надвинув на брови кепку, как тот залихватский русский парень, которого показывают в кино, и все быстрее перебирал пальцами по рядам белых пуговиц…

Красный уголок помещался в низеньком старом доме с высоким каменным крыльцом, на западной стороне заводского поселка. Чтобы освободить место для танцев, Гомбо отодвигал к стенам несколько длинных скамеек и начинал играть. И сегодня, по обыкновению, он играл в одиночестве, когда вошли Дагдан и Хажидма. Не обращая на Гомбо внимания, они обнялись и начали танцевать. Охваченные радостным волнением, они были как в тумане и не заметили, сколько времени протанцевали. Вдруг Дагдан услышал, что его окликают по имени. Он поднял ошалелые от счастья глаза и не сразу заметил стоящего возле двери с баяном под мышкой Гомбо, который держал свободную руку на выключателе. Никого, кроме Гомбо, не было. Может, и вообще никто больше не приходил?

— Пора домой! Уже поздно, одиннадцать часов, — сказал Гомбо и выключил свет.

Все трое вышли. Становилось прохладно. На темном небе поблескивали звезды, а по восточному краю его неровным частоколом высились заводские трубы.

Пошли к летникам. Все молчали. Хажидма, склонив голову к плечу Дагдана, держалась за его локоть и нежными глазами поглядывала на него.

— Сегодня мы втроем хорошо потанцевали! — вдруг восхищенно проговорил Гомбо.

— Конечно, — рассеянно улыбнулась Хажидма.

— Дагдан, сегодня вечером танцы в красном уголке были последний раз, — сказал Гомбо и вздохнул.

— Почему последний? — спросила Хажидма.

— Кто его знает, может, будет война, — отчужденно ответил Гомбо и еще глубже вздохнул.

— Что ты болтаешь? — встревожилась Хажидма и остановилась.

— Разве вы не слышали? Объявили призыв.

— Что?! — встревожился Дагдан.

— Сегодня приезжал председатель сельхозобъединения. В списке есть и наши с тобой фамилии. Что поделаешь, пришло время — надо служить. Только бы войны не было, — уже спокойнее продолжал Гомбо. — А я думал, ты уже знаешь. Вот, думаю, пришли вы с Хажидмой потанцевать напоследок. Потому и старался для вас. Ну, пока, до завтра… — Гомбо протянул руку, мехи баяна, висевшего на его длинной, костлявой спине, растянулись с резким стоном, так что все трое невольно вздрогнули. Этот резкий звук, как крик сыча в ночи, казалось, вторит какому-то несчастью, и невольная тревога на миг закралась в их души…