Милош Црнянский - Роман о Лондоне

Его жена на это тихо смеется и, сняв его руку с приемника, в темноте, сама начинает искать Италию. Но тут же раздаются ее сдавленные рыдания.

Муж склоняется над ней, кажется, он тоже заплачет сейчас, и шепчет:

— Не надо плакать, моя девочка. Говорят, в Лондоне по сей день существует список, составленный Сазоновым. Мы стоим в этом списке. По этому списку будут оказывать помощь русским. Не плачь. Я завтра же отправлюсь к Голицыну. Пойду к майору. Потребую работу, хотя бы и физическую — все равно. Какую угодно. Только, пожалуйста, не плачь. Я не могу слышать, как ты плачешь.

В трансляцию ворвался голос госпожи Roosewelt. Она вещала о личных правах человека, о праве на заработок, о свободе печати и партий. При упоминании о праве на заработок Репнин со всей силы хлопнул рукой по приемнику, и тут каким-то чудом прорезался голос Милана. Передача из Италии была посвящена открытию Ла Скала. И словно бы это был знак спасения, надежды, счастья. Он обхватил руками голову жены и стал гладить ее волосы.

Никогда не следует отчаиваться, — шепчет он ей. Его отец никогда не впадал в отчаяние. Ни в русско-японскую, ни в первую мировую войну. Куда-нибудь он все-таки устроится. Они ни в чем не виноваты. Только чтобы ни у кого не просить, не унижаться и не слушать их вранье — больше им ничего не надо. Англичане так и ждут, чтобы они продали последние драгоценности. Банковские вклады в Англии — это святыня, тайна, но не в том случае, когда дело касается иностранца. Они ждали, пока мы докатимся до полной нищеты. Должны же они теперь дать нам работу — хотя бы портье, почтальона, конюха на колониальном конном заводе? Завтра утром он снова пойдет просить в русскую царскую организацию.

Размягченная музыкой, жена притихла и шепотом жаловалась:

— Знаешь, Ники, скоро, говорят, в Лондон прибудут куклы из Германии и Италии, очень красивые, и я потеряю свой грошовый заработок. Госпожа Сурина ослепла за шитьем комбинаций и женского белья, которое она строчила по ночам для фирмы «Fortnum & Mason». Месяц назад она скончалась. Как могут англичане на все это спокойно смотреть? Или у них совсем нет совести?

Хотя в этой мысли не было ничего нового, сегодня он окончательно прозрел, как будто заглянул в разверзшуюся могилу: ОНИ ОДНИ. И самая жизнь и весь мир предстали перед ним изменившимся в свете этой непреложной истины. Он решил сказать ей то, чего она еще не знала. Поправил свечу, догоравшую перед зеркалом, зажег другой огарок и глухо произнес:

— Майор отказал нам в жилье. Придется отсюда съезжать.

Измученная скитаниями по Лондону и голодом, жена, успокоившаяся было в постели, в ужасе воскликнула:

— Съезжать?! Но куда нам съезжать?

Он стал успокаивать ее поцелуями и шептать:

— Еще не знаю. Но мы должны съезжать, моя Шоша.

Тут снова начался ее вечерний тихий плач, который так ужасно слушать. Как будто бы плачет больной ребенок. Он знает этот плач, он месяцами слушает его. От этого ее плача у него пробегают по коже мурашки. Безумие охватывает его. Он встает с постели и принимается искать другой кусок свечи, побольше, а найдя его, смотрит на себя в зеркало. В неверных отсветах фантастического пламени он сам себе кажется призраком. Зажигая огарок, чтобы осветить комнату, он обжег палец. Ему больно, он сосет палец, как в детстве леденец. Действительно, думал он про себя, куда им съезжать?

Несчастная женщина, потрясенная вестью о предстоящем выселении из дома, хваталась за голову и снова и снова, как ребенок, повторяла в темноте:

— Куда же мы денемся? Куда?

Но ее мужа бесшабашная дерзость не покидает и в такие минуты. Домовладелец отказал ему с первого апреля, но если бы он и не отказал, они бы сами отказались с первого апреля. Им все равно нечем платить за этот дом. А так это будет как будто по взаимной договоренности. Апрель далеко.

— Прошу тебя, Коля, замолчи. Замолчи.

— Ладно. Молчу, только не надо впадать в отчаяние, Надя, даже в беде. Нельзя давать спуска англичанам. Репнины без боя не сдаются. Татар голыми руками не возьмешь. Не знаю, куда мы денемся, но не забывай слова Шекспира — Шейкспира, как его называл в свое время Барлов, — о человеческой жизни, историю которой, по его мнению, сочиняет какой-то идиот. Нас зажал в кулак такой вот идиот. Лондон. Он сочиняет свои небылицы. Бубнит. Трясется. Мчится. Звонит. Трубит. Шагает, шагает. Снует в лифтах — вниз-вверх. Но он не может мне помешать смеяться над ним, испытывать к нему отвращение, а иной раз смотреть на него со слезами на глазах. Кто знает, какую небылицу преподнесет он нам, когда подойдет апрель. Мысль о самоубийстве я отбросил. Пошлю вас, Надя, к вашей тетке в Америку. Я не допущу, чтобы на старости лет вы побирались по Лондону. Не будет этого.

— Вы сумасшедший, Ники. Смеетесь на собственных похоронах. Нас выбросят на улицу, на мостовую, под дождь и снег, разве вы этого не понимаете?

— Понимаю, но не желаю верить собственным глазам. Неужели Лондон — это последняя точка? Нет, не может быть. Но как бы то ни было, мы не будем устраивать свалки. Пусть деревенщина устраивает свалку. Отец приводил не раз японскую пословицу: только деревенщина толкается на мосту на переправе. Застигнутая грозой.

— Коля, дорогой, но все это слова, одни слова. Мне просто страшно смотреть, как они толкают вас в пропасть.

— Не беспокойтесь, darling. Вы напоминаете мне того адмирала, что снимал номер рядом с нами в отеле, когда мы приехали в Лондон. Помните, он за вами ухаживал слегка? Когда начинала грохотать противовоздушная артиллерия и все торопились в подвал, он медлил, делая вид, будто не пойдет, но потом все-таки сходил, оправдываясь: он бы, мол, ни за что не стал спускаться, но приходится из-за супруги.

— Как вы можете так говорить? Я живу только ради вас. Куда же мы теперь денемся?

— Не знаю, но куда-нибудь переберемся. Майор, по всей видимости, уверен, что у нас еще есть сбережения, драгоценности, что мы застрахованы. Они все застрахованы.

Вконец измученная, жена больше не слушала его. Она затихла, слышалось ее равномерное дыхание. Поняв, что она засыпает, муж замолчал. В полутьме виднелась ее голова, казалось, она неживая. Он всматривался в это прелестное лицо и жалел ее. За эту женщину — как заметил в свое время Барлов (он не осмеливался ухаживать за ней) — Репнин готов был убить кого угодно. Не велик труд убить косулю или волка, даже человека, даже лучшего друга, но разве можно убить Лондон, который погубит эту женщину? Он бессилен перед этим огромным городом. Единственный выход — попытаться отправить ее к Марии Петровне, ее тетке, в Америку. Он вынашивал в себе эту безумную идею, хватался за нее, как утопающий за соломинку.

Все чаще прокручивал он эту мысль в голове, постепенно свыкаясь с ней, как с самым легким, безболезненным и умным поступком, однако же отлично сознавая, что это самое дикое, тягостное и ненавистное из всего, на что можно решиться.