Алексей Макушинский - Предместья мысли [Философическая прогулка] [litres]

Не стоит думать, что это «душа». «Душа» в христианстве есть понятие прежде всего юридическое, загробно-юридическое, потусторонне-юридическое. «Душа» нужна, чтобы на Страшном суде было кого судить. Чтобы было кого запугивать, кого терроризировать, кого соблазнять посулами райского блаженства. Для этого нужна и свобода воли. Нужна отдельная, индивидуальная, более или менее самостоятельная, свободная «душа», способная выбирать между «добром» и «злом», значит и способная нести ответственность за свой выбор. Иначе судить будет некого. (Бердяев, кстати говоря, это очень хорошо понимал: «Теологическое учение о свободе воли носит педагогический, морально-юридический характер и в первозданную тайну свободы не проникает. Оно нужно лишь для того, чтобы было кого наказывать». Понимать-то он понимал, но упорно держался за «идею Бога» и потому был вынужден как-то выкручиваться, говорить о «несотворенной свободе», о «внутренней вечной жизни Бога» как о «динамическом процессе», «трагедии в вечности», о «борьбе с тьмой небытия» и так далее, и так далее). В буддизме никакой отдельной личности нет, есть лишь иллюзия личности (от которой надо избавиться), но и Страшного суда нет, кнута адских мук, пряника райских радостей, ничего нет. В христианстве все это есть, и непонятно, что с этим делать. Отказаться от этого невозможно, но и примириться с этим нельзя. Это первобытное представление о «бессмертной», единичной, отдельной, особой, ни с какими другими душами не сливающейся душе невольно работает на особость, отдельность земного, здешнего, уже данного, уже живущего человека, невольно и беззаконно идет на пользу личности, способствует ее усилению, ее укреплению. Рано или поздно личность должна была себя сознать, заявить о своих правах, что и случилось – сперва в Ренессансе, потом в Реформации, потом в Просвещении. И ничего поделать с личностью, с неразгрызаемым зернышком самости все равно нельзя, как бы ни призывали ее моралисты и мистики всех времен себя возненавидеть, от себя отказаться. Прямо начинаешь жалеть их. Так стараются бедняги, а личность все тут как тут. Побороть ее не получается даже у буддистов, со всем их отрицанием субстанции, прочности, твердости, всем их стремлением раздробить человеческое «я» на отдельные, преходящие, иллюзорные, почти не связанные друг с другом впечатления, ощущения. Есть чудесный дзен-буддистский коан про хвост быка (или буйвола). Бык (или буйвол) пролезает в окно (или, в другом варианте, проходит сквозь решетку окна). Вот он весь проходит, рога проходят, башка проходит, ноги проходят, туловище проходит, а хвост, нет, не проходит. Спрашивается, почему? Потому (таков традиционный ответ), что так же трудно (невозможно) человеку пережить просветление, испытать сатори, как быку (или буйволу) пролезть в окно (пройти сквозь решетку); но даже если это невозможное, невероятное, немыслимое случилось, все равно сохраняется, никуда не девается, никуда никогда и не денется, последний, пусть крошечный, тоненький, хлипенький, остаток «эго», самости, личности.

О том же говорит мейстер, между прочим, Экхарт, сходства которого с дзеном так охотно ищут (и конечно, находят) современные (или уже не совсем современные) сочинители соответствующих трактатов (от Рудольфа Отто до Д. Т. Судзуки). Мейстер Экхарт все время призывает (читателя, слушателя, ученика, адепта, неофита) «себя оставить» (sich selbst lassen); себя, значит, «отвергнуться»; следует только помнить, предупреждает он, что еще не было в этой жизни человека, который бы до такой степени оставил себя (sich so weitgehend gelassen hat), что ему не нужно было бы еще больше себя оставлять (sich noch mehr lassen). Потому что надо быть совершенно пустым, окончательно пустым, бесповоротно пустым; только в пустое помещение, пустой храм, может войти Господь. Я не о том молю Бога, чтобы Он мне себя даровал (dass er sich mir hingeben soll), но о том, чтобы Он меня сделал пустым и чистым (leer und rein). Если я буду пустым и чистым, тогда Бог по самой природе своей не может мне себя не даровать и не остаться заключенным во мне (in mir beschlossen sein). До такой степени надо отказаться от своей собственной воли, чтобы даже не было во мне воли исполнить волю Господа, ведь это все еще моя воля, пусть даже она совпадает с божественной; человек же должен быть так беден волею (so arm sein an Willen), так мало хотеть и желать (wollen und begehren), как он хотел и желал до того, как он вообще начал быть. Ну, до того, как он вообще начал быть, человек, по-видимому, ровным счетом ничего не желал, ничего не хотел и ни к чему не стремился. До того, как он начал быть, он находился в блаженном состоянии небытия. Вот и надо в него вернуться. То есть надо, в сущности, умереть. Никто не полн Богом, не исполнен Бога (уж не знаю, как и перевести), как только тот, кто, в сущности, уже умер (es ist niemand Gottes voll als wer im Grunde tot ist). А дзен-буддисты тоже любят поговорить о Великой Смерти. Умри при жизни, умри прямо сейчас – и ничего тебе не будет страшно, все будет у тебя хорошо…

Дневник Раисы Маритен, как и следовало ожидать, полн (исполнен) этими призывами к самоунижению, самоуничтожению, умалению, умерщвлению своего «я» («Как отказаться от себя? Что сделать для этого? С чего начать? Боже, Боже мой, избавь меня от зла, то есть от меня самой»; и так далее, и так далее; один пример из многих). А вот зачем это нужно, спрашивал я (опять же) себя (от какового себя я как раз вовсе не собираюсь отказываться), блуждая по Мёдону в поисках бывшей rue du Parc, теперешней rue du Général Gouraud (после церкви я сбился с пути; свернул не в ту сторону; довольно долго плутал по неправильным, в моем плане не предусмотренным улицам)? Зачем это нужно власти, церкви, секте – понятно. Зачем это нужно обществу, другим людям, «ближнему» – тоже понятно. «Ближний» восхваляет самоотвержение (Selbstlosigkeit), потому что ему это выгодно, пишет Ницше. Общество заинтересовано в том, чтобы поддерживать в человеке самосознание и самочувствование (Gesinnung) жертвенного животного… Но зачем это нужно самому животному, пардон: человеку? Что такого привлекательного в самоотвержении, самоуничижении, самоуничтожении? А ведь это привлекательно, это нужно, еще бы. Еще бы, еще как. Если бы это не было нужно, ничего бы и не было. Эта потребность в самоуничтожении есть глубочайшая человеческая потребность, вот в чем все дело. Отделаться, наконец, от бремени своей самости, обузы своего «я», груза своей ответственности, от необходимости что-то решать, выбирать, освободиться от свободы, скинуть с плеч этот мешок с булыжниками, который мы тащим по жизни. Все в руке Божией, все волосы пересчитаны. Уже не я живу, но живет во мне (еще раз) Христос. Умри (еще раз), и все будет отлично. «Потребность в вере, в каком-нибудь безусловном „да” или „нет” есть потребность слабости. Человек веры – человек зависимый, такой, который не может полагать себя как цель и вообще полагать цели, опираясь на себя. „Верующий” принадлежит не себе, он может быть только средством, он должен быть использован, он нуждается в ком-нибудь, кто бы его использовал. Его инстинкт чтит выше всего мораль самоотвержения; все склоняет его к ней: его благоразумие, его опыт, его тщеславие. Всякого рода вера сама есть выражение самоотвержения, самоотчуждения (Entselbstung, Sеlbst-Entfremdung)». Все Ницше, Ницше… кто же еще? Мы привыкли думать, что это сложно и страшно; привыкли видеть в самоотвержении не слабость, а силу; не трусость, а смелость, даже какую-то высшую смелость, высочайшую смелость. Есть код культуры, принуждающий нас восхищаться всем этим, восхищаться святыми, отрекшимися от своего «я», подвижниками, приносящими себя в жертву. Я отказываю им в восхищении; порываю с этим культурным кодом, этими навыками безмыслия. Единственное несчастье на земле – не быть святым, говорил (еще раз) Леон Блуа. А я думаю, что нет ничего скучнее святых. Лидия Юдифовна совершенно права: святые, за редчайшими исключениями, все причесаны одним гребнем, мазаны одним миром. В них нет ничего своего; свое в них убито. И я вовсе не думаю, что это так возвышенно, о таком свидетельствует бесстрашии, как кажется нам, простым смертным, грешным мирянам. Главное – начать, как говорил незабвенный Михаил Сергеевич. Главное – начать (с ударением на первом слоге); а там процесс пойдет, товарищи. Это как алкоголь, как наркотики. Главное – начать себя умалять, умерщвлять, смирять гордыню, бить земные поклоны; а там уж войдешь во вкус, не остановишься. Я видел этих вошедших во вкус. Надеюсь больше никогда их не видеть… После двух цитат из Ницше процитирую Рахиль Беспалову, замечательную, неверную ученицу Шестова (о которой мы скоро поговорим чуть подробнее). Первое движение человеческой трусости, столкнувшейся со страданием (пишет она в одной из своих статей), это отказ от себя. Человек не может успокоиться, покуда не найдет возможности рассматривать свое страдание как наказание, как репрессию со стороны Бога или судьбы. Он не выносит случайности. Раз он страдает, значит, он этого заслужил… Все сходится в этой цитате (говорю я уже от себя): и отказ от своего «я», и требование смысла, и протест против случайности, и безумная идея наказания (прижизненного или посмертного – в сущности, все равно), чудовищное представление о карающем боге, казнящей судьбе… все то, от чего я – отказываюсь, что я – отвергаю.