Алексей Макушинский - Предместья мысли [Философическая прогулка] [litres]

И нет бы действительно Фондану остаться тогда в Аргентине. Но в 1936 году об этом еще и речи не было (хотя многое уже можно было предвидеть; еще годом ранее Шестов говорил ему, что хотя он, Шестов, ненавидит войну, но если бы пришлось воевать против Гитлера, он, в его возрасте, сам бы взял в руки оружие, а если бы Гитлер напал на Советский Союз, то, при всем своем отвращении к большевизму, пошел бы защищать Советы, чтобы не позволить фюреру стать хозяином Европы: из двух зол выбираем меньшее). Все-таки в 1936 году еще не было и речи ни о какой эмиграции ни в какую Аргентину, тем более что в Париже его ждал не только любимый учитель, но и любимая жена, любимая сестра. Здесь тоже, следовательно, встречает нас этот мотив сестры, тройственного союза. Об этой сестре Фондана, Лине, с ее страшной гибелью в дальнейшей перспективе, я знаю только, что она была замужем – фамилия мужа тоже была, подумать! Паскаль, – после смерти мужа, в 1930-м, переехала к брату и невестке, на ту самую улицу Роллэн (rue Rollin), о которой пишет в своем восхищенном очерке Эмиль Чоран, не только Чоран – и куда (в последний раз отвлекусь от Мёдона) я тоже, конечно, отправился в один из парижских моих приездов, предварительно погуляв, покружив по соседнему с ней Ботаническому саду, вновь посмотрев на ливанский кедр, на голого философа с яйцом в удивленной руке. От Ботанического сада путь прост. По rue Lacépède доходим до rue du Monge, по ней поворачиваем направо. Искомая улица начинается прямо напротив самого тайного, самого таинственного выхода из метро, какие я знаю в Париже (двух внезапных арок в стене), и в непосредственной близости от так называемых «арен Лютеции», римского амфитеатра, построенного в первом веке нашего летоисчисления, раньше вообще всего, что в Лютеции сохранилось, – и тоже, пожалуй, одного из самых тайных, самых таинственных мест любимого моего города, куда в тот день, изрыгая громкую музыку в стиле, показалось мне, двадцатых или тридцатых годов (времени Фондана, времени всех остальных), въехал, обогнав меня по дороге, маленький белый крытый грузовичок с большой, комической деревянной фигурою на прицепе, очевидно, призванной сообщить человечеству, что здесь сейчас что-то будет, что-то начнется, цирк, спектакль, гладиаторские бои. Но человечества не было, кроме нескольких подростков, поедавших бесконечные сэндвичи на древнеримских ступенях; человечество почему-то почти сюда не заходит. А вот, наверное, Шестов с Фонданом сиживали на этих камнях, говоря об Афинах, говоря об Иерусалиме.

Чтобы попасть на собственно rue Rollin, надо подняться по лестнице, одной из тех причудливых внешних лестниц, какие встречаешь иногда, не часто, в старинных и торжественных городах, в Париже, в Мюнхене, в Вене (одна такая венская лестница воспета в романе Геймито фон Додерера). Сия парижская идет вверх двумя отрогами, вправо и влево, затем загибается, образуя две маленькие площадки, идет в обратную сторону, влево и вправо, и снова сходится сама с собой наверху. Фондан, его жена и сестра, любили принимать гостей; Шестов заходил к ним, случалось, после лекций в недалекой Сорбонне, или просто так, один, или с женой, или с дочерью; тяжело, наверное, поднимался по этой лестнице, всякий раз, я думаю, останавливаясь в самом низу, чтобы посмотреть на притаившийся в нише чугунный фонтан с питьевой водой, даже, может быть, если день был жаркий, чтобы попить воды из этого фонтана (или, скажем, источника); вода эта вытекает из трубочки, словно бы изо рта, мифологического (очень мифологического) персонажа, раскосого, горбоносого, с огромными острыми ушами, с то ли лаврами, то ли даже какими-то змейками на изборожденном адскими мыслями лбу. Фондана, как я говорил уже, выдал консьерж. Шестов этого знать не мог, вообще не мог, как никто не может, знать будущего (хотя и предвидел, еще раз, что-то; не зря же говорил своему верному паладину, что его, паладина, дальнейшая судьба внушает ему тревогу); а я не мог, конечно, стоя у основания лестницы, не думать о том, что вот этот чугунный чертик и есть тот консьерж, прообраз того консьержа, платоновский эйдос консьержа.

Там, где страшное, там и смешное. Поднявшись по левому крылу лестницы, на полпути, на стене соседнего дома, обнаружил я Джоконду, обнимающуюся с Пеле; Пеле стоял спиной к зрителю, в майке с номером 10 и надписью Pelé, чтобы сомнений ни у кого не возникло; Мона Лиза, из-за спины великого футболиста, смотрела на мир в привычном своем изумлении. Трудно было, опять-таки, удержаться от мысли, что на этой стене она мне нравится больше, чем в Лувре, где бесконечные бразильцы и бесчисленные японцы, тягучей толпой проходящие перед нею, фотографируют ее на свои мобильные телефоны – подходя, фотографируют и отходя, оборачиваясь, фотографируют тоже, – зачем, собственно? – и вдруг так ясно становится, что это не они на нее смотрят – они вообще не смотрят, только фотографируют, – но что это она смотрит на них, дефилирующих перед нею, как души в загробном царстве, своим знаменитым загадочным взором, решая, видимо, кого послать в рай, кого в ад.

Спускавшиеся по лестнице дети с огромными – больше их самих – школьными ранцами (по-нынешнему, поди, рюкзаками) явно не знали, кто такой Пеле; Джоконду знали, Пеле уже нет; c’est qui, Pelé?; а в мое время, я думал (время ранцев, не рюкзаков), какой школьник, в какой части света, мог не знать, кто такой Пеле? Над лестницей обнаруживается площадка, не совсем по праву именуемая площадью, с недавнего времени, с 2006 года – площадью Бенжамена Фондана; отходящая от нее, булыжная, узкая – и в уверенной перспективе еще более сужающаяся вдали, без единого деревца, rue Rollin напомнила мне какие-то лиссабонские улицы – и бездревесные, сплошь каменные улицы в настоящем Лиссабоне, где я бывал, и в том мифическом Лиссабоне, который грезился когда-то Бодлеру («вот пейзаж, который пришелся бы тебе по вкусу, – свет и камень, и вода, где они отражаются»). Воды здесь нет (кроме дьявольской струйки внизу), и Бодлер, насколько я знаю, никогда здесь не жил. Здесь жили зато и Паскаль, и Декарт; вот здесь, на этой маленькой улице. Паскаль (настоящий Паскаль, Блез, не муж Лины и не Пьер Паскаль, упомянутый выше; любимый автор, конечно, и Шестова, и Фондана, и, скажем, Камю) не только жил, но и умер здесь, в доме № 2 по теперешнему счету (тогдашнем доме № 8 по улице Neuve-Saint-Étienne-du-Mont), в августе 1662 года, и похоронен он в совсем недалекой отсюда церкви Saint-Étienne-du-Mont, рядом с Пантеоном и Сорбонной, одной из прекраснейших, по-моему, парижских церквей, куда наверняка заглядывали Жак Маритен и Раиса Уманцева по пути из университета в Ботанический сад и к своему потрясающему решению (истина или самоубийство). Фондану, когда они принимали это роковое решение, было года три или, скажем, четыре, и он был, значит, просто маленьким еврейским мальчиком где-то там в Бессарабии (вот этого бессарабско-еврейского детства я как раз совсем не способен себе представить). А вот как он шел здесь, от дома, где умер возлюбленный им и всеми нами Паскаль, мимо своего собственного к тому, на другом конце улицы, № 14, где в 1644-м, затем в 1647-м и 48 году, наезжая из Нидерландов, жил Декарт (воплощение, напротив, всего того, что они с Шестовым отвергали и с чем боролись: господства «разума», всевластия «необходимости») – это я вижу ясно, даже, кажется мне, слышу шаги его, отчетливый звук шагов его по булыжнику, их гулкое эхо, отлетающее от стен.