Ровена Коулман - Письмо из прошлого

— Будет сложно при таком свете, — говорю я. — У меня нет вспышки, и я не смогу выставить нужную скорость для пленки и объектива. Скорее всего, ничего не получится, но я попытаюсь.

Я подношу «Pentax» к глазам и пытаюсь отрегулировать диафрагму, чтобы впустить как можно больше света, а потом снимаю темные углы и самые глубокие тени, не имея ни малейшего представления о том, что именно попадает на пленку. Вполне может быть, что ничего. А может быть, и все.

— Думаю, магазин был там, — говорит Горошинка, переступая через провалившиеся половицы, и с некоторым усилием открывает дверь. А затем пытается пробраться сквозь выросшие за ней горы полуразрушенного гипсокартона и подгнившего дерева. Она исчезает в соседней комнате, и все, что я вижу теперь, — это зигзаги света, мелькающие в дверной щели.

— Луна, иди сюда, посмотри! Тут осталась парочка манекенов в витрине! Ну и жуть!

Я ничего не говорю. Каждая деталь, которая попадается мне на глаза при свете фонарика, подтверждает то, чего просто не может быть. Старая, пустая и разрушенная — но это та самая комната, в которую я вошла прошлой ночью, в точности то самое физическое пространство.

Брайан сказал бы, что мир, люди и места не настолько разнообразны и уникальны, как мы думаем. Он сказал бы, что это не такое уж невероятное совпадение, так как жизнь, по сути, довольно однообразная штука и мой больной мозг просто превратил все это в нечто, кажущееся поистине волшебным. Но это не то, что я вижу. Я вижу тысячи невероятностей, и все они каким-то образом в пределах досягаемого.

— Луна? — Голова Горошинки возникает в дверном проеме, ведущем в магазин. — Ты идешь?

— Нет. — Я встряхиваю головой и выключаю фонарик, в мгновение ока усиливая царящий мрак. — Что бы ни было в той коробке, это послание от нее. Там есть ответы. Может быть, даже на вопрос, почему она сделала то, что сделала. Или кто мой отец. Мой настоящий отец, я имею в виду. Нам нужно открыть ее. И, думаю, мы должны сделать это здесь, в ее комнате. Сейчас же.

— А как мы поймем, какая комната ее?

В голосе Горошинки слышится недовольство: она бы с большей радостью поиграла в «Скуби-Ду», откладывая дела с коробкой так долго, как только возможно. Я ее не виню, но хотя количество секунд между настоящим и тем моментом, когда нужно будет сорвать скотч, удерживающий края коробки вместе, не так уж и важно, рано или поздно это нужно сделать.

— Миссис Финкл рассказывала мне, что мама часто сидела на пожарной лестнице и курила, — говорю я, думая о девушке, которую встретила прошлой ночью, и о том, как она опиралась на тонкие металлические перила без малейшего страха свалиться вниз. — Ее комната — та, в которой будет выход на пожарную лестницу.

Горошинка пожимает плечами и подсвечивает мне путь, когда я поднимаю коробку и нерешительно ступаю на первую ступеньку лестницы. Ступенька стонет под моим весом, но кажется вполне надежной.

— Мне что-то страшно стало, — бормочет Горошинка, когда я поднимаюсь еще на одну ступеньку, и ее голос звучит тоненько, как у девочки.

— Боишься жуткого старого домишки? — Я стараюсь говорить покровительственно и шутливо.

— Нет, — отвечает она. — Боюсь того, что в коробке. Боюсь узнать правду.

Комнаты на этом этаже выглядят так, словно в них уже сто лет никого не было. Окна грубо заколочены, как и на первом этаже, но, в отличие от окон в мастерской, здесь сквозь металлическую обшивку все-таки неплохо пробивается свет, разбрасывая по комнате узкие лучи солнца. И в каждом из них — целая вселенная танцующей пыли. Я слышу приглушенную музыку и оглядываюсь на Горошинку.

— А это еще откуда?

Погруженная в свои мысли, она блуждает по той самой комнате, где я прошлой ночью внезапно увидела юную версию мамы, сидящую на диване, зарывшись босыми ногами в подушки. Она была здесь. Такая же реальная, как и тяжелая камера в моих руках. Она была здесь.

В квантовой физике два атома могут существовать сразу в нескольких местах и менять свойства в зависимости от нашей точки зрения на них. Две частицы могут мгновенно взаимодействовать друг с другом, даже если они находятся на расстоянии миллион световых лет. Есть теория квантовой Мультивселенной, в которой бесконечное число вселенных могут сосуществовать в одном и том же месте. А что, если и здесь так? Что, если это — Вселенная, в которой сплетаются в одной точке все моменты времени? Вечно?

И пока мы спорим о временном парадоксе, начиная со времен Герберта Уэллса, что, если нам не нужна машина, чтобы путешествовать во времени? Что, если она уже заложена в нашем сознании? Мой пульс ускоряется при мысли о возможностях, которые я позволила себе предположить, и музыка в отдалении тоже становится громче.

— Горошинка? — повторяю я. — Откуда этот звук?

— Какой звук? — рассеянно спрашивает она, разглядывая трухлявую разруху вокруг и темные пятна на стенах в тех местах, где картины и мебель вставали на пути у солнечных лучей. Я понимаю, что на месте одного темного пятна однажды висел календарь тысяча девятьсот семьдесят седьмого года с Элвисом. А еще я откуда-то знаю, что в углу стоял телевизор.

— Я… я не знаю, наверное, радио в машине или что-то такое.

Она пожимает плечами, прислушивается секунду, а затем встряхивает головой и продолжает обход.

— Кухня здесь! — кричит Горошинка.

Она исследует две другие комнаты, между которыми лежит маленький коридорчик. Музыка затихает, когда я иду за ней в маленькое помещение, и сменяется более естественным звуком поскрипывающих половиц и шумом проезжающих машин. В том месте, где раньше была раковина, — влажная дыра, заросшая густой черной плесенью. Стены исполосованы шрамами на месте полок. Жесткий гниющий линолеум пузырится и трескается у нас под ногами.

В нижней части второго лестничного пролета музыка снова прорывается, на этот раз достаточно громкая, чтобы я смогла различить переходы и басы. Я усиленно вслушиваюсь, пытаясь уловить смысл песни, но, похоже, я ее не знаю.

— Ты не слышишь?

Горошинка не обращает внимания на мой вопрос.

— У меня уже руки отваливаются таскать эту коробку. Я иду наверх, — говорю я и, спотыкаясь, поднимаюсь по второму лестничному пролету.

Воздух кажется напряженным, наэлектризованным, как будто собирается гроза. С каждым шагом музыка становится все громче и громче, пока внезапно не обрушивается из каждого уголка и не бьет меня по перепонкам, достаточно громкая, чтобы стало физически больно. Я проваливаюсь в кучу обломков, шатаясь, прохожу мимо двери, которая, я знаю, ведет в комнату Рисс, и врезаюсь в противоположную. Ставлю коробку и прижимаю обе ладони к шершавой двери, из-за которой и доносится музыка. Краска шелушится под моими пальцами, гнилое дерево пульсирует в такт басам. Как только я хватаюсь за дверную ручку, музыка прекращается. Точнее, не прекращается, а подпрыгивает, словно кто-то воткнул иголку в поцарапанную виниловую пластинку, и теперь одни и те же слова повторяются снова и снова: