Дмитрий Быков - Палоло, или Как я путешествовал

– Это очень надёжная квартира.

– Да мне-то чего бояться…

– Тут есть кондиционер, – сказала она веско. – В других квартирах нет кондиционера. И тут есть душ.

Дженни потянула меня в заднюю комнату размером примерно с хрущобную кухню. Во всю стену был написан портрет красотки в одних трусах. По кубинским меркам это был предел сексуальной раскрепощённости. За картонной стеной послышался громкий неразборчивый разговор – мужчина бранил женщину.

– Это проснулся друг хозяйки, – шепнула Дженни.

Я окончательно уверился, что нахожусь в Геленджике.

– Сейчас я пойду в ванну, – сказала она. – Но лисн! лисн! Хозяйка сказала мне важную вещь. Во-первых, деньги за комнату вперёд.

Я вынул двадцать баксов – отступать было некуда. Енисей выбежала в соседнюю комнату и сунула хозяйке. Мужчина за стеной тут же заткнулся. По-видимому, подействовало.

– Во-вторых, сейчас на Кубе очень большой наплыв туристов, – продолжала Дженни голосом экскурсовода. – Просто не продохнуть. Поэтому через три часа сюда может прийти другая девушка с другим другом. И тогда нам придётся уйти. Но уверяю тебя, мы всё успеем.

– Не сомневаюсь, – сказал я. – Но мы договаривались на всю ночь.

– Лисн, лисн! Ты сможешь в эти три часа делать со мной всё, что захочешь…

– Не знаю, чего я тут захочу, – сказал я, кивнув на хозяйскую комнату, где продолжалась ночная брань. – Но я заплатил двадцать долларов за ночь. Отдай, старуха, мои деньги, ведь я зарезанный купец, – последнее я спел по-русски и этим напугал её окончательно. В комнате горел яркий свет – поярче, чем в нашем баре и в ихней дискотеке, – и при нём я различил, что ей действительно двадцать четыре года, а то и побольше, и жизнь её была нелёгкая, действительно нелёгкая социалистическая жизнь, год за полтора. И мне не хотелось её, этой нелёгкой жизни. Мне надоело, что чуждая логика ведёт меня каким-то странным путём, и я встал с жёсткого дивана, намереваясь скандалить.

– Лисн! – заорала она, сверкая глазами. – Всё, я беру у неё твои двадцать долларов, и мы едем ко мне! Но помни, ты сам этого хотел.

Видимо, для неё это была серьёзная жертва. «Что ж у неё там такое?» – подумал я. Мы вернулись в хозяйскую комнатёнку, где стоял телефон, и хозяйка, с ненавистью вернув двадцать долларов, вызвала такси. Потом она разразилась громкой тирадой в мой адрес.

– Что она говорит?

– Она говорит, – перевела Енисей, – что у нас очень трудная жизнь, что честной женщине на Кубе совершенно не выжить, а некоторые не хотят этого понимать!

В голосе её звучали родные коммунальные интонации. Как сказал другой хороший поэт, я стремился на семь тысяч вёрст вперёд, а приехал на семь лет назад. Это тоже карма, думал я. Всю жизнь в России мне было негде, всю жизнь друзья уступали мне комнату. Теперь, когда я решил свой квартирный вопрос в России, он догнал меня на Кубе. От судьбы не уйдёшь, господа.

Подошло такси, мы опять поехали на другой конец города и наконец затормозили в каком-то древнем, очень католического вида квартале. Здания, как и почти во всей старой Гаване, были приземисты и полуразрушены. Осыпалась роскошь времён диктатора Батисты. Она долго возилась с замком и наконец отперла облупленную дверь. За ней было тёмное, кисло пахнущее помещение.

– Я здесь живу с тёткой, – сказала она. – Мать на окраине Гаваны, а я у тётки.

Я представил место, в котором должна жить мать. Передо мною нарисовался беженский лагерь. Надо было бежать, но во мне уже включился профессиональный интерес – чем всё это кончится. Одновременно с интересом включилась безабажурная лампочка под потолком (абажур-то она могла бы купить с шестисот баксов своего мексиканца, которого никогда не существовало в природе) – и из кислой темноты навстречу нам выступила с заискивающей улыбкой классическая героиня латиноамериканского сериала, потрёпанная жизнью женщина после сорока, в ночной рубашке. Она сказала на нормальном сериальном языке и даже с теми же интонациями длинную фразу, которую с равным успехом можно было перевести и как: «Мой дом – твой дом, Луис Альберто», и «Какая ты добрая, Мария!», и даже «Синьор Хуан все ещё не вышел из комы».

– Дженни нашла своего потерянного брата, – объяснил я по-русски. Ром всё ещё действовал, меня разбирало хихиканье. – Нас разлучили в роддоме. Здравствуйте, тётушка.

Енисей долго что-то объясняла ей (я скисал от смеха в углу), после чего обернулась ко мне и сказала:

– Тётушка требует двадцать баксов за комнату.

– За пользование твоей же комнатой?

– Да, да! Дай ей сейчас, я потом сделаю тебе скидку.

Я вынул двадцать баксов. За такой цирк было бы не жалко и большего. Дженни сунула тётке деньги (та с поклонами задом отпятилась назад во тьму), а моя девушка решительно потащила меня по скрипучей лестнице, какие бывают на наших средней руки дачах, на второй этаж. Второй этаж состоял из комнатушки размером метра два на три, посередине которой на раскладушке спал и раскатисто храпел абсолютно голый юноша лет пятнадцати.

– Это что, бесплатное приложение? Подарок фирмы?

– Тшш! Это тётушкин сын, мой, как это… (Слова «племянник» она по-английски не знала.) Ну, я в ванную, а ты иди туда, – она указала на дверь в углу, и за этой дверью оказалась совсем уж крошечная каморка, уже в половину хрущобной кухни. На стене висел плакат «АВВА» . Из мебели наличествовали кровать, будильник и зеркало. Я посмотрел в зеркало, и мне стало стыдно своей сияющей рожи. Отчего она сияла, я и сам не взялся бы объяснить: просто всё это уж очень было смешно и почему-то трогательно, а жадность моей девушки жалобно искупалась её нищетой (не может же быть, чтобы эту убогую декорацию вместе с тёткой и племянником она специально наняла в целях вымогательства, а где-то на Маликоне жила в роскошных апартаментах, снятых на деньги бесчисленных мексиканцев).

Вскоре она вернулась из ванной, целомудренно одетая в какой-то сарафан.

– Иди в душ, – сказала она. – Я пока разденусь. Учти, по ночам в Гаване нет горячей воды.

Я зашёл в совмещённый санузел – метр на метр, явно забитый и потрескавшийся унитаз, – потрогал ледяную чахлую струйку из душа, постоял для виду в помещении и пошёл обратно.

Енисей лежала на диване, раскинув руки, как для объятия. Выражение её смуглого лица, чуть подсвеченного бледным фонарём с улицы, передать было сложно. Доминировало на нём, однако, некоторое злорадство: вот видишь, словно говорило оно, ты этого хотел. Вот мы и у меня. Делай теперь всё, что можешь, если что-нибудь сможешь.

– Курить можно? – спросил я.

– Кури, – разрешила она.

Я выкурил любимую кубинскую сигарету, стоя у окна, достал ещё двадцать долларов и положил на столик.

– Дженни, – сказал я, – я поехал. Всё было очень хорошо.