Эдуард Веркин - Мертвец [litres]

Я слышал.

– Его отец очень нас выручил, ты теперь его выручишь. Мальчишку везде обижают, места живого нет, хулиганьё везде пристаёт… А ты сам знаешь, какие тут у нас живут, чуть не такой, так сразу привяжутся…

В охранники меня, значит. Мордоворота приставить им западло, я должен ходить. Нянькой.

– Он полжизни по больницам валялся, – мать набирала уверенности, – ему тяжело адаптироваться, новый город, новая обстановка…

Я пожал плечами. Я был удивлён. Если бы аккордеон над моей головой вдруг заговорил бы, я бы, наверное, меньше удивился. По больницам он валялся, видите ли… А мне-то что?

– Сенька не годится, – говорила мать, – сам знаешь, он какой безответственный…

Сенька не годится, а я, значит, гожусь. Гожусь.

– Тебе и делать ничего особо не надо. Просто будешь с ним ходить… Ну, куда вы с этим своим Ильей ходите? Он тебе не будет мешать, ну, надо так…

Я всё не мог до конца понять – серьёзно она всё или как? Может, это шутка просто? Розыгрыш такой? Хи-хи, ха-ха? Я вдруг подумал – хорошо бы, если сейчас вдруг полка с кубками оборвалась, и всё это весёлое железо обрушилось бы на матушку.

Это меня развеселило бы. Да, развеселило. У меня на лето скопилась куча планов, и в эти мои планы совсем не входила дружба с каким-то больным идиотом! Да даже если у меня не было бы целой кучи планов… Да надо мной весь город смеяться будет! Если честно, то я никак не мог понять, как такое могло случиться?! Я что, не человек, что ли? Тумбочка, табуретка? Вот так, взяли и слили меня, назначили на должность…

Милые родители.

Не, это вообще как? Такое бывает?

– И что ты скажешь? – спросила мать. – Что молчишь?

А что мне ей было сказать? Что? Нет, я мог вообще-то, у меня в голове скопилось двенадцать километров самых добрых и ласковых слов, начинающихся на разные буквы.

– Ты должен нам всем помочь…

Сказала она в сто двадцать девятый раз.

Почему я должен всем помочь?

– Понимаешь, это всё, конечно…

– Вот сами с ним и дружите. Оба.

Сказал я. И поднялся из-за стола.

– Ты как с матерью разговариваешь?! – Мать тоже поднялась.

Ну да, это легче всего. Чуешь, что не прав, – иди в атаку. Хотя она на меня никогда не орёт. На Сеньку орёт, но ему по барабану, с него как с гуся.

Жизнь приятно удивляет.

– Ты как себя ведёшь?! – Мать выпрямилась и едва не стукнулась затылком о полку.

– Никак не веду, – ответил я и направился к выходу.

– Не смей огрызаться! – завопила мать.

Я испугался, что она сейчас на меня кинется, влепит пощёчину. Наверное, так оно бы и произошло, но дверь неожиданно открылась, и появилась Сарапульцева.

– Там Белов пришёл, – пробасила она, – принёс этот… ящик… музыку с кнопками. Включать собирается.

– Как включать? – Мать мгновенно пере-щёлкнулась на работу. – А он знает хоть, куда включать?!

Я проскользнул мимо Сарапульцевой, чуть не растянулся на скользком полу, добрался до двери, выскочил на улицу.

Снаружи было темно. Через реку переползала туча, велосипедисты рассосались, и фотосъёмщик тоже рассосался, на ступенях никого, дождь собирался.

Я, не оглядываясь, сбежал вниз, поглядел на афишу – всё ли в порядке? Так, для интереса. Всё там было нормально. «Колёса огня» продолжали оставаться «Колёсами огня», сеансы «четырнадцать», «семнадцать», «десять», выведено кривым сарапульцевским почерком. Ветер пах водой, мокрой древесиной, бензином. Я плюнул на палец и исправил, Сарапульцева писала мелом, исправлялось легко. «Колёса говня». Вот так.

Полюбовался немножечко, затем пошагал в сторону дома, надо успеть до дождя. Возле восьмилетки меня окликнули. Я остановился. Оглянулся. Из остановки выглядывал тот самый тип. Оранжевый мурод, колёса говня, полночная жаба.

– Скоро дождь пойдёт, – сказал он. – Я люблю под дождём гулять, как в песенке. Только если он не очень холодный. В холодный дождь можно гидрокостюм надеть, а ещё лучше ирландский свитер. Есть такие ирландские свитера, их вяжут из специальной шерсти, она такая жирная, что в любой дождь не промокает. Правда, такие свитера нельзя стирать, если их постирать, то они сразу испортятся. А ещё они немного пахнут, мне отец хотел такой свитер из Дублина привезти, но потом у него…

И тут я догадался. Да, догадался. Понял. Допёр. Это он и есть. Этот дохляк оранжевый, это он. Тот самый.

Денис. Кажется, Денис. Денис Мертворожев, Денис, блин, Кровопийко. Денис Жиловертов. Денис Гландынаружев.

Мой новый друг.

Я давно заметил. Что неприятности притягиваются.

Вчера я всё пытался как-то представить, что произошло. Как-то пытался обдумать всё это… Как мои собственные родители взяли и так со мной поступили… Я здорово бесился, даже уснуть никак не мог, бродил по дому, как сумасшедший, скрипел половицами. Никак не мог поверить, хотя и знал, что это на самом деле так. Они меня… Они меня сдали.

Это было… Я никак не мог придумать слово, потом всё-таки придумал. Это было мерзко. Мерзко.

Так мерзко и погано, что я, как полный придурок, принялся лупить по стене и лупил до тех пор, пока не сбил костяшки. Это меня чуть-чуть успокоило, я достал перекись водорода и залил кулак, кровь зашипела и запузырилась белым. Я смотрел на всё это долго, даже не знаю, как долго, будто загипнотизировало меня это пузырение. Потом встряхнулся. И увидел своё отражение в окне.

Я выглядел, как человек, который решил в чём-то раскаяться.

Однажды я украл духи. Пять флаконов. Мы пошли в гости, не помню к кому, к родственникам, кажется, пока все гости и хозяева сидели за столом, я проследовал в спальню и собрал с туалетного столика всю парфюмерию, которую нашёл. Не знаю, зачем я это сделал, совершенно не помню. Но по пути домой мне вдруг стало стыдно. И, когда мы вернулись, я признался в хищении. Мать долго меня ругала, потом сложила в пакет награбленное и повела в милицию.

Возле районного отделения я окончательно расплёлся. Я почти готов был заплакать, однако ещё держался. До отделения оставалось совсем немного, у меня жутко болел живот, я вспотел, руки вспотели здорово, и внутри дрожало, словно у меня разломалось там всё. Когда мы проходили мимо милицейского мотоцикла, я увидел своё отражение в зеркальце.

В милицию меня мать так и не отвела, но выражение своего лица я запомнил. Тогда я выглядел точно так же, как сейчас.

Жалко. Позорно. Будто в штаны наделал и все об этом знают. Вот это страшное выражение лица во многом мне и помогло.

Пошли они.

Я немного успокоился. И решил немного почитать, начать новую книгу, я давно к ней подступался. Называется «Последняя война». Толстая книжка, сантиметров пять, не меньше. Тысяча девятьсот шестьдесят второго года издания, бумага ветхая и жёлтая, пахнет макулатурой. И, судя по картинке на обложке, про какие-то лучи. Империалистические лучи.